— Мы вместе почистим, — сказал Геннадий. Река здесь не шумела, дед слышал лучше, кричать теперь не приходилось.

— Чевой там вместе. Завсегда эта бабья работа. Ну, мне-то что. Тогда возьми в избушке картошку, заоднова почистите. И лук тамока, и посуда.

Истратив несколько спичек, Геннадий увидел, что в избушке, прямо перед входом, во всю ширину — нары человек на пять. В левом углу печь с плитой. В ненастье можно сварить обед. В правом — сбитый из неотесанных досок стол. Над столом — полка, на ней — банки железные и стеклянные. На нарах трава. Геннадий подошел и поворошил ее. Снизу трава сухая, сверху посвежее, позапашистее. Вдоль стены, к которой примыкает стол, набиты гвозди — сушить одежду. Такие же гвозди возле печки. В одном углу нар — дедова телогрейка. В другом — спальные мешки. Дед, значит, так распорядился.

Он нашел в избушке все: картошку, лук и ведро — жестяное, закопченное, видать, что старик пользуется им лишь, на рыбалке.

— В тайге надо есть досыта, — говорил дед, когда Геннадий подошел к костру, — А то ноги протянешь. Уха — она пользительная, особенно на ночь: кровь разогреваеть, молодеешь будто.

Геннадий, вспомнив, что им нечем есть, сказал о ложке.

— Исделаем, — ответил старик. — В тайге без ложки — беда.

Вера пошла с Геннадием к реке. Он предложил:

— Сиди здесь. Дед костер разожжет, согреешься.

— Нет. С тобой пойду. Ты доволен, что деда встретили? Избушка есть.

— Конечно. Ночью может дождь пойти, а тут все-таки крыша над головой, да и об ужине забот не так много. А ты что, недовольна?

— Я? Нет, почему же? И ужин, и крыша… Ты прав, как всегда.

Костер жарко пылал, когда они вернулись. Дед сидел на чурке перед огнем и мастерил из берёсты ложку.

— Дедушка, будем варить уху? — громко спросила Вера. — Вы любите уху? — И, не ожидая ответа, добавила: — Я очень люблю уху!

— Кто же не любить уху?! — не то вопросительно, не то утвердительно сказал дед. — А уха, она что любить? Она любить свежую рыбу, чтобы из — нее не выветрился речной дух. Еще она любить, чтоб как слеза блестела, светилась. Надоть, значит, не переваривать ее.

— И перец уха любит, — сказал Геннадий.

— И луковку, — продолжал дед, — Чтоб духовитей была. Не режуть ее, а головку целиком бросають.

— А еще что уха любит, дедушка? — спросила Вера, удобнее устраиваясь на спальниках. — Она теперь полулежала на них, лицом к огню.

— А еще… — начал дед, но Геннадий перебил его:

— А еще, Вера, уха любит спирт.

— Хи-хи-хи, — тоненько засмеялся дед, — Спирт он, сынок, ко всякой еде пользительный. Наш Гришуха сельповский, так он перед чаем спирт употребляеть. Хлобыстнеть стакан спирту, потом сахар ложечкой размешаеть и чаем запьеть. И здоров, как бык, а лицо — что самовар медный. А как же? Спирт, он всякую хворь из тела изгоняет..

— Так, может, изгоним, дедушка?

— А есть? — оживился дед. — Коли есть — отчего не использовать. Не пропадать же добру. Ты, девонька, доглядывай, чтоб картошка не разварилась, не рассыпалась чтоб в труху. Сейчас ложку исделаю, и опрокинем по маленькой. А ты, девонька, ладно… Картошку мы сами доглядим. Ты иди пошарь в моем мешке, там хлебушко должен быть. На тебе, сынок, ложку.

Но ложка оказалась у Веры, которая заявила, что она ею будет есть. Дед сам занялся ухой, а Геннадий принес из избушки хлеб, кружки, котелок, расстелил у костра плащ, сходил с котелком на речку за водой. Дед снял ведро с костра и, орудуя двумя палочками, вытащил на расстеленную Верой бумагу хариусов. Выяснилось, что не из чего хлебать уху, один котелок на всех, да и тот оказался занят водой.

— Ну, ежели не гребуете, — произнес дед. Пошел и принес из избушки алюминиевую миску, налил в нее из ведра юшку через край, поставил на середину «стола», где уже горкой лежали крупно нарезанные ломти хлеба.

Геннадий колдовал над кружками.

— Тебе наливать, Вера? Я советую немного выпить, все-таки после дороги.

— Ну, если советуешь…

Дед выпил, крякнул, схватился за луковицу, закусил и тут же разговорился.

— Я смотрю, сынок, балуешь ты ее. Шибко балуешь. И картошку сам чистишь, и в избушку бегаешь. Эт-то хорошо! Я когда молодой был, ох, тоже любил свою Настьку… — Геннадий отметил это «тоже» и скосил глаза на Веру. Она отвела взгляд. — А вот скажи, сынок, — я угадал ай нет? По-моему, вы недавно поженились…

Геннадий поперхнулся и, прокашлявшись, схватился рукой за горло, будто не мог говорить. А Вера спокойно, не переставая есть, не поднимая глаз, весело ответила деду:

— Недавно, дедушка. Месяца еще не прошло.

Геннадий от неожиданности крякнул, незаметно подтолкнул Веру. Вера строго взглянула на него.

— Что ты меня подталкиваешь? Разве я неправду говорю?

— Медовый, значить, месяц в тайге проводите, — продолжал дед. — Тайга у нас добрая. Каждый кустик ночевать пустить. Эт-то хорошо. А вот зачем вы в тайгу лишний груз тащите? Переспать и в одном мешке можно.

Геннадий подумал, что если его не отвлечь, он долго будет говорить об этом.

— Так мы, дедушка, будем завтра в Ивановке или нет? Сколько до нее?

— До Ивановки-то? А бог знаеть, сколько. Ведь ту-точка все по речке, а она петляеть.

— А прямо?

— Так прямо только сороки летають… Сколько верст — сказать не могу, а вот если с утра выйдете, то к обеду в аккурат будете там. На полдороге встретится непроходимка, так на энту сторону реки вы не ходите, а подымайтесь на гору, с горы село видать. А ежели на ту сторону пойдете, так и к вечеру не доберетесь, потому там тропки нету, все — чащей да еланником. А зачем вам ноги бить?

Ну, кажется, отвлек старика… Чтобы закрепить успех, Геннадий из-за спины вытащил фляжку, поболтал, жидкость еще булькала, но, видимо, последняя.

— Может, еще помаленьку, дедушка?

Но Вера уже вошла в роль. Она громко, рассчитывая на то, чтобы дед услышал, спросила:

— Может, хватит?

Геннадий растерялся:

— Так мы же по маленькой, Вера.

— Ну, если по маленькой… Можно, — милостиво разрешила она.

Весь вечер Вера командовала, покрикивала на него, строжилась, говорила, чтобы ел больше, а то похудеет. А он все терпел. Не возражал и делал так, как она говорила. И, странно, ему приятно было выполнять ее указания.

Но зато после ужина, как только старик сказал, что пора и на боковую, Геннадий зевнул как можно шире и громко сказал:

— Да! Пора, пожалуй! Вера, я пошел спать, а ты убери и вымой посуду.

— А ты постели постель! — приказала она.

— А… А где тебе стелить? В угол или посередке?

И опять же рассчитывая на деда, она громко ответила:

— Ты что? Не знаешь, где я люблю спать?

Дед уже лежал на боку и пьяненько бубнил:

— Им, бабам, волю давать никак нельзя. И это ты зазря. Вымоет посуду и постелет постелю… А дверь-то на ночь заприте, чтобы комары не летели, они здеся злющие, как собаки…

Геннадий вышел к костру. Вера сидела на сушняке и задумчиво смотрела в огонь.

— И не боишься одна?

— Так ты же рядом.

Он уловил в ее голосе нотки недовольства.

— Сердишься на меня? За что?

— Нет. Я на тебя никогда не буду сердиться…

Никогда! А осталось быть вместе всего один день.

Даже — полдня.

Отблески костра плясали на ближних соснах. Передняя стена избушки от света казалась красной. Шума Сайды они не слышали, а та маленькая речушка, в которой чистили рыбу, переливаясь через галечки, через камушки, тихо шуршала осокой на противоположном травянистом берегу. А может, это и не речка, а ветер трогал траву. Небо было чистым. Звезды мерцали крупно и ярко, как бывает всегда ближе к осени. Если бы такая ночь была вчера!

— Давай посидим еще, — попросила Вера. — Я люблю у костра. Почему-то в тайге мы ни разу не сидели. Как поужинаем — так спать.

— Ну, наверное, потому, что уставали за день, потому что утром рано вставать и снова идти, идти…

— Так ведь это не работа — у костра. — Вера поежилась, будто замерзла, пыталась достать рукой до левой лопатки, не смогла. — Ночь. Звезды. Костер. А мы — спать. Смешно. И ни разу не посидели. Спели бы Что-нибудь…