Старик взял в руки перстень. Перстень был уродский, он тут же вернул его хозяйке. И дуры же эти женщины, подумал он, ощутив в себе прилив новых сил. Но вслух сказал: "Очень красиво", и, чтобы не остаться в долгу, добавил: — А моя жена умерла на Азорских островах.

Она глубоко вздохнула. Автобус прорвался сквозь холмы, по обе стороны красными утесами выросли дома, сады и деревья стали гуще, пышнее. Солнечный свет плескался между них и над ними, как волны. Она вцепилась в его руку.

— Уже пахнет морем. Что вы скажете вашей невестке, когда будете звонить? Я попросила водителя, чтобы остановился у вокзала.

— Что скажу? — Его осенила блестящая идея. — Скажу им, что случайно очутился на Канарских островах.

Она отпустила его руку, глянула на него и поперхнулась смехом.

— А что такого? — Он ухмыльнулся. — Они задают слишком много вопросов. Где был да что делал. Можно, впрочем, сказать: "В Булони". Верно?

— Это хоть поближе, — сказала она. — Но как-то объяснить нужно.

Тут автобус свернул с шоссе, и шалый молодой человек закричал: — Эй, куда это он нас везет?

— Подбросит нас к вокзалу, — храбро крикнула она в ответ.

И правда, автобус замедлил ход, прополз переулками куда-то вбок и остановился у ворот на привокзальный двор.

— Вот и приехали, — сказала она. — Сейчас выведу машину.

Она потянула его за рукав к двери, и он помог ей сойти.

Они постояли на тротуаре, с удивлением убеждаясь, что городские дома и магазины остановились и глядят на них всеми своими окнами. Автобус, на секунду отрезав их от этого зрелища, сразу покатил куда-то вниз, под гору, и они смотрели вслед, пока он не исчез из виду. Старик задумчиво моргал, лицо женщины сразу постарело.

Вот когда нужно было покрасоваться напоследок, но его так озадачило это ее новое лицо, что он сказал: — Вам бы надо было остаться, поехать к Хэмптону.

— Нет, — сказала она, усилием воли придав лицу прежнее безмятежное выражение. — Сейчас выведу машину. Просто померещилось, что вся твоя жизнь промелькнула и исчезла… с вами так не бывает?

— Нет, — сказал он. — Не моя. Их жизнь. — Он выпрямился, посмотрел на часы, на длинный спуск. И протянул ей руку.

— Пойду взгляну на море.

И верно, в этот июльский день море виднелось между домами, как голубая стена. Или, может, это было небо. Не разберешь.

Она сказала: — Подождите меня. Я вас подвезу. Или вот что: я выведу машину, мы поедем ко мне и выпьем чаю или вина, и вы от меня позвоните, а потом я доставлю вас сюда к поезду.

Он еще колебался.

— Я так боялась этой поездки, — сказала она. — А вы меня развеселили.

Так они и сделали. Пока она выбиралась из города по лабиринту узких дорог, он любовался ее ловкими руками и коленями.

— Спасибо, что согласились поехать, я всегда нервничаю, когда возвращаюсь домой, — сказала она, сворачивая к невообразимо уродливому коттеджу высоко на холмах, возле нескольких драных елок, растрепанных и погнутых ветром. Невесть откуда взявшаяся кошка обогнала их по дороге к двери. Женщина показала ему железный лом, спрятанный в кустах. В нескольких милях от них, между двумя холмами, опять возник кусок голубого моря, формой похожий на ее нижнюю губу.

Стену гостиной украшали медные индийские сувениры; на каминной полке, перед зеркалом, сквозь которое прошел ее муж, стояла его фотография. Снять кое-где перегородки, заново оштукатурить фасад, сменить мебель — это уж обязательно, думал он, когда она вышла из комнаты, а потом вернулась с чаем на подносе, уже в другом платье, белом с красными маками.

— Теперь можете звонить, — сказала она, — сейчас наберу. — Но передала ему трубку лишь после того, как услышала детский голос. Подозрения ее окончательно рассеялись. Она послушала, как он разговаривал со снохой, а когда он положил трубку, изрекла тоном королевы: — Я рассчитываю получить за дом 21 тысячу фунтов.

Цифра была такая несуразная, что словно взорвалась у него в мозгу, и он пролил чай на блюдце.

— Если надумаю продавать, — добавила она, заметив, как он ошеломлен.

— Если кто-нибудь предложит вам такую цену, — сказал он холодно, — советую не отказываться.

Они разочарованно воззрились друг на друга.

— Пойдемте, я покажу вам сад. Мой муж много там потрудился. А вы любите копаться в саду?

— Теперь уже нет, — сказал он, хмуро следуя за ней по дорожке. Она тоже хмурилась. По предвечернему небу протянулись прозрачные полоски облаков.

— Ну ладно, когда надумаете, дайте мне знать, — сказала она. — А теперь отвезу вас на вокзал.

И отвезла, да еще кружной дорогой вдоль берега, и там наконец было настоящее море, все целиком, раскинувшееся, как юбки ленивой старушки, и дети играли в песок по всей длине оборок. Ему приятно было сидеть с ней в машине, но грустно, что день его подходит к концу.

— Я чувствую себя лучше, — сказала она, искоса взглянув на него. — Пожалуй, съезжу все-таки к Хэмптону. Загуляю с горя.

Но он не клюнул. Двадцать одна тысяча! Приходит же такое женщинам в голову. На вокзале он пожал ей руку, и она сказала: — Когда следующий раз будете в Брайтоне… — и коснулась пальцем его розы. Роза уже привяла. Он сел в поезд.

— Что это за приятельница все звонит вам из Брайтона? — несколько раз за последующие недели спрашивала его сноха своим тягучим, как мычание, голосом. Не могут без вопросов!

— Очень милая пара, — ответил он в первый раз, не подумав. — Познакомился с ними у Френчи.

— А ты не говорил, что виделся с Френчи, — сказал его сын. — Ну как он?

— Разве не говорил? — сказал старик. — Я, может, побываю у них на той неделе. Еще не знаю. Френчи слышал, там продается какой-то дом.

Но старик знал, что не дом ему нужен.

© V. S. Pritchett 1974

Перевод Л.Беспаловой

В пятницу около четырех вся недельная работа была переделана и редактор не знал, как убить время; его всегда тяготил этот пропащий час, когда в редакции не оставалось никого, кроме его секретарши. Он убрал в портфель кое-какие заметки для предстоящего выступления в плохоньком, зашарканном двумя поколениями борцов против той или иной несправедливости лондонском зале — после него он улетал ночным рейсом в Копенгаген. Оттуда, собственно, и начинался его лекционный тур по разным городам, который должен был перейти в короткий отпуск. Редактор тасовал бумаги, точно истомившийся картежник, досадующий, что не с кем сыграть партию, кроме хамоватой, сверх головы занятой секретарши.

Компанию ему составлял — и, надо сказать, это был довольно своенравный друг — лишь его портрет на стене позади. Редактор коварно подлавливал посетителей так, что тем волей-неволей приходилось хвалить портрет. Он, как нынче говорят, был ужасно удачный, и редактору нравилось, когда посетители уверяли, что портрет воздает ему должное. Портрет словно бросал ему вызов. На лице редактора, увенчанном эффектной белой шевелюрой, загорелый, смахивающий на сатира язычник соседствовал с христианским святым, помесью фанатика и плута, — портрет усугублял это впечатляющее сочетание. Седеть редактор начал в тридцать, к сорока семи — вот повезло так повезло! — его шелковистая шевелюра побелела, как снег. У него было лицо лицедея, нос будто созданный для драматических сцен, рот — для публичных выступлений. Лицо, разом и вдохновенное, и опустошенное увлечениями и разочарованиями самого возвышенного свойства. Он взбадривался, встречаясь с портретом поутру" а по вечерам завистливо желал ему спокойной ночи. Наверняка портрету спалось спокойнее, чем ему. И теперь, на время отъезда, редактор препоручал газету ему.

— Вот ваши билеты, — ворвалась в комнату секретарша. — Копенгаген, Стокгольм, Осло, Берлин, Гамбург, Мюнхен — нате, держите, — выпалила она.

Невоспитанная она была феноменально.

Она отступила на шаг и покрутила языком за щекой. Ей была понятна его взбудораженность, Она обожала его; он бесил ее, и она не могла дождаться, когда же он наконец уедет.