Они беседовали, а на шоссе гудками и всхлипами захлебывался транспорт. Контейнеры, легковые машины, полицейские, аварийные, машины с лодками на крышах — все всхлипывали наперебой, устремляясь неведомо куда.

— А когда умерла ваша жена? — спросила женщина. — Совсем недавно?

— Два года тому назад.

— Это от горя. С горя такое бывает, — сказала женщина очень серьезно и, отвернувшись от него, стала смотреть на небо и на унылую местность за окном.

Ее голос, то глупый, детский, то поднимающийся до высоких нот, как у благородной и воинствующей вдовы, — вся эта болтовня о том, как компаньоны убивают друг друга, — этот голос вдруг прозвучал совсем просто — так бывало с Кейт после очередной истерики.

Горе. Да, в этом все дело. Он смигнул слезы, подступившие к глазам, потому что она его поняла. Эти два года, когда он был так одинок, он словно волочил на себе все более тяжелый груз невысказанного, такого, что некому было сказать. В обществе сына, снохи и их молодых друзей он сидел как дурак, готовый заговорить, но не мог выдавить из себя ни слова. Слова проваливались обратно ему в горло. Груз составляли всякие скучные материи, о которых не поговоришь; он любил жену; она наводила на него скуку; это их накрепко связало. Ему были нужны не друзья, ведь теперь, когда столько друзей умерло, он для всех стал чужим; ему нужен был такой же чужой человек. Может быть, такой, как эта женщина, с таким же невыразительным, как у него, лицом: годы постепенно стирают всякое выражение. Поэтому сейчас она хоть и кажется моложе его, еще полной жизни, но она — из его племени одиноких и куда едет — неведомо, наверно, никуда. Он опустил глаза и застеснялся. Горе — что это? Жажда. Но предмет этой жажды — не лицо, и не голос, и даже не любовь, а тело. Но одетое. Скажем, в цветастое платье.

Чтобы отделаться от столь нескромной мысли, он прибегнул к скучной материи, произнес одну из тех фраз, с какими мог бы обратиться к жене. — Мне нынче ночью приснилась собака, — начал он, чтобы проверить, правда ли перед ним чужой человек, которому можно рассказать любую нелепицу. Близкий друг нипочем не стерпел бы от него нелепиц.

Женщина, чисто по-женски, вернулась к тому, что уже говорила.

— Вспомнился старый телефон. Это от горя. — А потом словно с цепи сорвалась. — Вы мне про сны не толкуйте. Я на прошлой неделе в своем коттедже видела мужа, как он прошел через гостиную, прямо сквозь электрический камин и сквозь зеркало над камином, и стал по ту сторону, на меня не смотрит, но что-то мне говорит, а я не слышу — будто просит передать ему спички.

— Воображение, — строго поправил ее старик.

Проделки ее покойного мужа совершенно его не интересовали, но появилось теплое, уже собственническое желание выбить из нее дурь. Ощущение было приятное.

— Вовсе не воображение, — возразила она решительно. — Я сложила чемоданчик и сейчас же укатила в Лондон. Просто не выдержала. Заехала в Брайтон, там оставила машину на вокзале и на несколько дней — поездом в Лондон. Потому-то я и села в этот автобус — я в конторе узнала про поездку к Хэмптону. Сэкономила на билете, — усмехнулась она. — Пусть за меня Хэмптон платит. Я ему сказала, что буду у него на празднике, а сама не пойду. В Брайтоне сяду в свою машину — и домой. Там всего семь миль.

Она подождала — может, он засмеется, вот, мол, какие они оба с ней хитрые. Он не засмеялся, и это произвело на нее впечатление, но она нахмурилась. Муж ее тоже не засмеялся бы.

— Очень мне страшно возвращаться, — сказала она.

— Я свой дом продал, — сказал он. — Знаю это чувство.

— И правильно сделали. Надо бы и мне свой продать. Между прочим, могла бы получить хорошую цену. Не могу сказать, чтобы мне сейчас улыбалось туда ехать. Там вокруг ни души, но кошку-то не бросишь.

Он промолчал. А она продолжала без улыбки: — Вас-то ждут сын и невестка, — и легонько похлопала его по колену. — Есть с кем поговорить. Вам еще повезло.

В машину заглянул водитель.

— Никого не осталось? А то новый автобус прибыл.

— Идемте, — сказала женщина.

И правда, все уже толпились у нового автобуса. Старик поднялся следом за ней и с сожалением оглянулся на пустые сиденья. У двери он прошел вперед и подал ей руку. Она была полная, но на землю опустилась легко, как перышко. Шалый молодой человек и его приятели что-то выкрикивали — опять подзарядившись пивом и рассовывая по карманам бутылки. Все полезли в автобус.

— До свидания, — сказал старик, применяя испытанное средство.

— А вы разве не с нами? — И женщина, оглядевшись с видом заговорщицы, понизила голос: — Я никому не скажу. Теперь уже неудобно удирать. Я знаю, вы из-за невестки беспокоитесь.

Старику это не понравилось. — Вот уж что меня не беспокоит.

— А напрасно, — сказала она. — Нужно и о них подумать.

Ее прервал взрыв пьяного хохота — это шалый молодой человек и его приятели увидели вдали юных влюбленных. Те пропадали где-то вдвоем и теперь не спеша шли к автобусу.

— Умучились, поди, в чистом поле? — заорал шалый молодой человек и велел водителю, чтобы сигналил не смолкая.

— Позвонить могли бы от меня, — сказала женщина.

Старик сделал обиженную мину.

— И могли бы купить мой дом, — искушала она.

Влюбленные подошли, их встретили дружным смехом. Девушка — как две капли воды его жена в молодые годы — улыбнулась ему.

— Нет. В Брайтоне я могу сесть в поезд.

— По местам! — выкрикнул водитель.

Старик призвал на помощь семьдесят лет собственного достоинства. Это было ему нужно, потому что собственное достоинство как бы делало его невидимым. Он подсадил женщину за локоть, вошел следом за ней, огляделся, ища свободное место, и, когда она подвинулась, приглашая его, невидимо сел рядом с нею. Она рассмеялась изголодавшимся смехом, обнажив зубы. Он одарил ее неожиданно широкой улыбкой. Пассажиры переговаривались, кричали, кто-то запел, а влюбленные опять вошли в клинч и заснули. Автобус тронулся, стряхнул с себя последние остатки города, проскочил несколько деревень, минуя трактиры со звериными вывесками: "Лисица", "Красный Лев", "Собака и Утка", "Гончая" и одну с иголочки новую вывеску — "Дракон". Он углублялся в длинные туннели из деревьев, снова вздыхал полной грудью в убегающих полях, среди островков зелени, частных и общественных, и через час с небольшим впереди показались лысые приморские холмы и у подножия их — белые полоски мела. Дальше и дальше катил автобус, и голые холмы все росли и приближались.

Женщина неодобрительно поглядывала на влюбленных и уже собралась что-то сказать старику, но при виде его четкого профиля у нее вдруг возникла мысль, от которой даже сердце замерло: а вдруг он преступник? Именно такой человек, как будто воплощенная респектабельность, мог бы примкнуть к этой поездке в имение Хэмптона под видом служащего, чтобы все там разведать — она читала о таких случаях, — украсть драгоценности или составить план грандиозного ограбления. Или явиться к ней в коттедж и укокошить ее. Всего в полутора милях от нее грабители вломились в один дом в отсутствие хозяев — значит, кто-то за этим домом наблюдал, наверно, прослышали, что он продается. После этого сама она, уезжая, стала прятать в кустах у входной двери железный лом. И всегда брала его в руку, прежде чем достать ключ — на всякий случай. Сейчас она мысленно ударила им старика с такой силой, что сердце зашлось, а укокошив его, успокоилась или, вернее, дала возвышенным чувствам одержать верх. На пальце у нее был массивный серебряный перстень с переливчатым фиолетово-коричневым камнем, и она произнесла своим самым тонным, светским голосом:

— Когда мы были в Индии, один раджа подарил мне этот перстень, когда мой муж умер. Очень дорогой перстень. Они там носят такие от дурного глаза. Он очень любил моего мужа. И подарил мне перстень. Они там верят в магию. — Она сняла перстень и протянула старику. — Я его все время ношу. У меня соседей недавно ограбили.