И тем бы все и кончилось, но в гостинице у меня язык не повернулся попросить два отдельных номера: в этом было бы что-то сомнительное, да и ночной дежурный как-то странно поглядел на нас. Мы до того устали, что легли не раздеваясь и так проспали половину следующего дня — воскресенья.

По воскресеньям на вокзалах маневрируют поезда; грузят ночную почту, переводят на запасные пути спальные вагоны. Ну а мы здесь навсегда избавились от Гарри.

Перевод Л.Беспаловой

Я лишился Эрнеста. Много лет мы были партнерами, а потом выдался год сплошных неудач да плюс провал на Олбайн-райз, ну, и Эрнест ушел от нас. Оформление интерьеров дело суровое, чтобы не сказать — беспощадное: клиенты обращаются к нам, сами не зная, что им нужно, но при этом твердо знают (и мы знаем), что им нужно совершенство — не больше и не меньше. А совершенство обходится недешево. К тому же совершенство сопряжено с огорчениями: оно приносит убытки — поглядите вокруг и убедитесь сами. И все эти убытки мы потерпели по вине Эрнеста. Вот два комода желтого лака, к примеру, они у меня называются Миссис Джлоб. Миссис Джлоб вернула их нам, едва Эрнест кончил обставлять ее китайскую гостиную. Мистер Джлоб развелся с ней. Ампирный диван и три кресла — это миссис Рэддок. Мраморные колонны должны были с минуты на минуту быть водружены в кабинете мистера Рэддока, когда миссис Рэддок развелась с ним. Хепплуайтовская кровать под балдахином ждала отправки на Чейни-роу, пока Эрнест наводил последний глянец на ванную в итальянском стиле, а тут мистер Фортескью возьми да и умри. Трагедия, но трагедий в нашем деле хватает. Зеркала и консоли — это миссис Вандалл, миссис Смит и леди Квочкин, с зеркалами у Эрнеста прямо-таки роковое невезение. Стоит ему развесить зеркала в золоченых рамах, изукрашенных ангелами, завитушками, раковинами и львами, и на тебе — кто-то падает с лестницы, или разражается скандал между мужем и женой или матерью и дочерью, и пошли попреки в суетности, неверности, утрате привлекательности и даже в претенциозности и выпендреже, и вот уже поползли слухи, что дом сдается внаем, а там и счета ставятся под сомнение, и все наше добро возвращается восвояси. Считается, что лучше всех ведомы человеческие тайны врачу и юристу. Решительно не согласен.

Но отнюдь не убытки побудили Эрнеста покинуть нас. Вовсе нет, убытки только подстегивали полет его вдохновения. Когда нам возвращали хепплуайтовские кровати, зеркала и прочее тому подобное, Эрнест, бывало, постоит, оглаживая пушистую бородку и оглядывая их так, будто ему бросили вызов. Потом вскинет бровь, восхитится непостижимой способностью вещей сокрушать людские судьбы, и взгляд его не по годам прожженных глаз ласково, по-заговорщицки остановится на мне.

"Джордж, голубчик, — скажет он, — я так думаю — миссис О’Столоп, а ты?" Или: "Что за дамочка нам звонила вчера?" Ну, и меня тоже не забудет похвалить, нет-нет да и скажет: "Джордж, ну и нюх у тебя на барахло!"

Вспоминал, наверное, сколько раз я возвращался из глубинки с адамовым[11] камином, вертящимся табуретом или здоровенным обломком резных хоров испанской работы, а то привозил и пополнение для нашей коллекции редкостных картин, изображающих крупный рогатый скот. Моей обязанностью было объезжать аукционы, втираться в построенные еще до промышленной революции особняки на Севере, шнырять возле домов приходских священников, обследовать усадебные конюшни, запускать глазенапа в фамильный хлам. Конечно, когда у меня оставалось время, потому что сверх всего этого мне приходилось еще и утихомиривать плотников и маляров, которым Эрнест не давал ни отдыха, ни срока, и сварливых архитекторов, над которыми он глумился. Все идеи в нашей фирме — и я это охотно признаю — исходили от Эрнеста.

— Дорогуша, — как-то сказал я ему, — в целом Лондоне сыщется всего два человека, способных превратить мерзкую баптистскую молельню, да еще изукрашенную с венецианской пышностью, в китайскую пагоду. И они объединились в твоем лице.

— Ты хотел сказать — турецкую баню, голубчик? — сказал Эрнест. — И, кстати, почему два?

— Один — чтобы измыслить эту мерзость, второй — чтобы вынудить клиента раскошелиться.

— Знаешь, а ты порядком оплешивел с пасхи, — говорит он мне. — И давай-ка послушаем Моцарта, а?

Эрнест за работой — зрелище пугающее. Как правило, он не любил брать меня с собой, и все же мне не раз случалось видеть его в деле. Эрнест щуплый, невысокого роста, его тщательно уложенные волосы — не светлые и не седые, а какого-то не поддающегося определению пастельного оттенка — мягкие, точно кротовья шкурка. Они облегают его голову, как промокашка — допотопное пресс-папье. Борода Эрнеста схожа с теми безделушками, к которым у женщин руки тянутся сами собой. Голос у Эрнеста нежный, словно сигаретный дымок, и насквозь фальшивая манера слушать собеседника — чуть склонив голову набок — так что, когда, скажем, миссис Рэддок трещала языком, излагая, как она предполагает надставить книжные шкафы в столовой, Эрнест важно кивал с таким видом, словно пришел почтить память мало знакомого ему покойника. Эта его привычка скорбеть разом отрешенно и почтительно (для начала обежав глазами потолок, стены, окна и скосив презрительный взгляд на дверь, в которую только что вошел) повергала в смятение одну даму за другой. Они взбивали волосы, одергивали платье, стремясь вернуть себе присутствие духа; до этой минуты им и в голову не приходило, что их столовой, гостиной, да и всему их дому пришел конец, только вот похороны почему-то задержались.

— Да, миссис Рэддок, я вас понял. Но меня прежде всего беспокоят раздвижные двери — их высота.

Миссис Рэддок, отчаянная болтушка, недалекая и кокетливая, но с характером, до сих пор отлично знавшая, что ей нужно, была выбита из седла одним ударом. Слова Эрнеста открыли ей глаза: не в том ее беда, что она третий раз замужем, а в том, что она упустила из виду высоту дверей. А Эрнест довершил Удар.

— Какая жалость, что в этой комнате заменили камин, — укорил он миссис Рэддок.

— Муж разыскал этот камин в Уилтшире. — Убитая горем миссис Рэддок решила, не дожидаясь новых обвинений, свалить вину на мужа. Эрнест уже успел вбить клин между мужем и женой.

— Такие дома, как этот, строго выдержанные в стиле Регентства, с каждым днем встречаются все реже, — грустно заключил Эрнест. — Их сплошь и рядом губит небрежение. Я тут обставлял библиотеку в Глостершире, недурной домик георгианской эпохи, зал с куполом, с таким, знаете ли, небольшим сводом.

У миссис Рэддок купола не было, и она сконфузилась.

— Надо получше измерить высоту дверей, — сказал Эрнест. — Недопустимо, чтобы резьба по верху книжного шкафа была ниже их. В такого рода домах прежде всего важны уважение к традиции и гармония.

Железная рулетка Эрнеста взвилась по притолоке и, поерзав там, со свистом уползла в футляр. Миссис Рэддок попятилась. Уважение к традиции и гармония — именно их так недостает в моей жизни (казалось, говорил ее горящий взор), но откуда вам это известно? Не желая признавать свое поражение, она метнула на Эрнеста взгляд, где ироническая умудренность соседствовала с мольбой. Я брел за ними по пятам, меня обуревало желание уберечь Эрнеста и миссис Рэддок друг от друга; от Эрнеста это не укрылось. И когда мы направлялись к лестнице, ведущей в гостиную, он пронзил меня взглядом. "Не вздумай вмешиваться", — предупреждал его взгляд: за мной водился грех подбодрить клиента каким-нибудь предложением. (Однажды Эрнест сердито выговорил мне — это было уже в конторе: "Слишком ты рослый, голубчик. Неудивительно, что у тебя такой вялый вид".)

Мы остановились на устланной красным ковром лестничной площадке перед гостиной миссис Рэддок. Дверь была распахнута. Нашим глазам открылась гостиная. Эрнест застыл на пороге, тут же отвернулся, будто узрел нечто ужасное, и кивнул вниз, на столовую, которую мы только что оставили.