— Надо же, — говорит задний. — Сестры, говоришь?

— Меня будто нет, — говорит передний. — Будто я стенка. "Так кто же из вас берет кровать?" — спрашиваю. "Мое здесь только это", — говорит миссис Робинсон и прижимает к себе ведерко, словно ее грабят. "Сестра берет", — говорит Ида, открывая сумочку и доставая ручку. "Нет, — орет миссис Робинсон, ставя ведерко и выдирая у нее ручку. — Ни за что. После того, что ты сказала! Мы с мужем как спали с самого начала в односпальной кровати, так и будем спать". Базар, да и только. Неожиданно миссис Робинсон спрашивает: "А на чем ты будешь спать сегодня?"

— Во, — говорит задний.

— Господи, — говорит передний, — ты бы поглядел на Иду. Она как заткнулась на полуслове, так и стала с разинутым ртом. Вдруг как заорет, словно на змею наступила: "У-у-у!" И пошло поехало. "У-у-у! — орет. — Что мне делать? Что делать? Мне все равно, где спать. Все равно, что со мной будет". Потом подбегает к окну и кричит: "В канале утоплюсь. Не хочу больше жить. Я его предупреждала. Он мне сердце разбил".

Миссис Робинсон замечает: "Ты столько раз уже вешалась, топилась и травилась газом, что тебя хватит на целое кладбище. Ты же знала, что он женат. То же самое ты говорила и после Артура, и после Лена. Простите", — это уже мне.

А Ида отвечает: "Ты-то замужем, Мэри. У тебя муж и дети. Неужели на мне никто не женится? Каждый вечер после работы я ему готовила".

"Ты готовила не ему, а Филипу, — восклицает миссис Робинсон. — У него был больной желудок".

Ида даже плакать перестала. Так рассвирепела. "Они оба были с больными желудками, — кричит. — Ты всегда ко мне несправедлива. Они говорили, что жены виноваты". Так и сказала, — говорит передний, глядя в нетронутую кружку и негодуя и на пиво, и на себя. Затем начинает жадно пить. — Честное слово, — цедит он, следя, как пена плывет по темной жидкости к губам. Кружка пустеет, и он ставит ее на стол. — Двое женатых, говорит, с больными желудками. Вдруг, — продолжает он, — Ида как заржет, да не просто заржала…

— В истерику ударилась, — говорит задний. — Любимое занятие моей свояченицы.

— Да нет, не в истерику, — говорит передний. — Смех был какой-то сухой. Не смех, а лай. Она смеялась над нами, миссис Робинсон и мной. "Господи, боже мой, — стонала она и не могла остановиться, — и все из-за двуспальной кровати. Оказывается, нужна односпальная". Посмотрел бы ты теперь на лицо миссис Робинсон при этих словах. Аж перекосилось от злобы. И главное, при мне. А куда мне деваться? "Ах, Ида, как ты можешь?" — говорит она. Экая цаца! "Не обращайте на меня внимания", — говорю. Ида мне подмигивает. "Точно, — говорит. — Вот и джентльмен подтвердит. Я не смогу выйти замуж, пока не заведу односпальную кровать, правда?" "Ида, прекрати!" — кричит миссис Робинсон. "А куда спешить, мисс?" — говорю. "Да и я о том же!" — восклицает Ида. Она подходит ко мне и говорит: "Отнесите кровать, ведро и все остальное к сестре. Она всеми уважаемая замужняя дама". Затем поворачивается к сестре: "Когда от меня ушел Артур, Мэри, тебе досталась каминная решетка и кресло. Я попридержу остальное до следующего раза. Ты обставила свою квартиру из осколков моего разбитого сердца". Ух, как она при этом посмотрела на сестру, словно догола раздела, изничтожила ее своим презрением.

— Была бы Ида моей дочкой, — говорит задний, — всыпал бы я ей по первое число. Тоже мне леди! Шлюха — она всегда шлюха. Точь-в-точь моя свояченица. Как начнет про любовь — хоть из дому беги.

— Отличный был чайник в том ведерке, — вздыхает передний.

Напарники глядят на неясные очертания кровати в окне. Им кажется, что она обрела теперь какой-то иной, новый смысл, и, чтобы смело смотреть ей в глаза, надо выпить еще по кружке. Когда они выходят наружу, их изумлению нет предела — на лондонских улицах уже царит ночь. Качаясь, они направляются к воротам и несколько раз пробуют мужественно взглянуть на кровать, но попытки успеха не имеют, так как из-за широких полос она расплывается в их глазах.

— Давай внесем ее во двор, — говорит передний, — чтобы не увели. И пойдем еще выпьем.

Они ставят кровать во дворе, за трактиром.

— Кроватка-то дорогая, — говорит задний. — Фунтов пятнадцать наверняка потянет.

— Двадцать, — говорит передний.

— Семь лет назад, до войны, такую можно было отхватить за десять фунтов, — говорит задний.

— Ты что, рехнулся, — вдруг вскипает передний. — Откуда ты взял, что война длилась семь лет?

Разражается ссора. Крики напарников гулко разносятся по двору. Им вторит собачий лай.

— Кто заплатит мне за работу? — орет задний. — Пока сполна не получу, кровать не отдам.

Неожиданно передний садится на кровать.

— Да получишь ты свои деньги, — говорит он.

— А то как же, — говорит задний. — Ладно, пойду посмотрю, может, они еще дома.

И идет. Передний без удивления провожает его долгим взглядом. Когда задний исчезает из виду, передний несколько раз надавливает на пружины и начинает легонько на них подпрыгивать. Лицо его сначала расплывается в блаженной улыбке, затем он смеется. "Миссис Робинсон ждет большое разочарование", — говорит он. Чтобы досадить ей, он с ногами забирается на кровать и ложится. "Интересно, — говорит он, — а что сейчас поделывает бедняжка Ида?"

Когда задний возвращается вместе с миссис Робинсон и Идой, передний крепко спит. По храпу в темноте они и находят кровать.

— Мэри, — кричит Ида, хлопая в ладоши. — Смотри, в кровати мужчина.

Перевод И.Бернштейн

Раз в жизни Дон Жуану довелось спать одному. Он возвращался по весне в Севилью, и в нескольких часах езды от города путь ему преградил разлившийся Гвадалквивир, грязный, как старый лев после сезона дождей, так что пришлось Дон Жуану завернуть на ночь в загородную усадьбу семьи Кинтеро. Входные двери, окна и стены дома Кинтеро оказались завешены черными и лиловыми траурными полотнищами. У молодого хозяина умерла жена. Уже год, как умерла. Он ввел Дон Жуана в дом и даже улыбнулся, оглядев гостя: весь в грязи, вода ручьями — ну прямо мокрый петух. В этой улыбке содержалось злорадство: Кинтеро был вне себя от одиночества и горя. Тот, кто обладал всеми женщинами и всех их спокойно бросал, явился к тому, кто помешался оттого, что потерял одну-единственную.

— Мой дом — ваш дом, — произнес Кинтеро общепринятую формулу. Взгляд его был растерян: для тех, кто убит горем, реальность внешнего мира и его обитателей довольно сомнительна. Речи печальников ироничны; в приветствиях Кинтеро тоже было злорадство: ведь он мог принимать у себя Дон Жуана, не испытывая того страха, даже ужаса, который тот внушал всем мужьям Севильи. Надо же было, думал Кинтеро, Дон Жуану раз в жизни попасть в дом, где никого нет.

В этом доме (как вскоре удостоверился Дон Жуан) не было даже служанки, ибо Кинтеро не мог больше выносить вида женщин и обходился одним слугой-мужчиной. Этот слуга высушил одежду гостя, и он же внес часа через полтора скверно приготовленный обед, который топтался в желудке, как пассажиры, ждущие на холоде почтовую карету. Таким способом Кинтеро подвергал себя, помимо душевных, еще и телесным мукам. Ощутив в животе знакомые колики, он сразу же завел речь о покойной жене. Вдобавок ко всему горе сделало из него актера: он говорил о своей возлюбленной, а глаза его мерцали тусклыми отсветами рампы. Кинтеро рассказывал, как ухаживал за нею, живописал в подробностях ее красоту и свойства ее темперамента, делился воспоминаниями о том, как прямо из-под венца умчал ее на супружеское ложе — точно вез по людным улицам лоток с брильянтами, спеша укрыть его под сводами банковской кладовой. В присутствии Дон Жуана всякий мужчина, излагающий историю своей любви, делался художником — ведь хотелось, чтобы изумился и позавидовал сам великий соблазнитель, — и Кинтеро, не удержавшись от широкого жеста, под занавес сообщил, что его жена умерла в первую же брачную ночь.