По запруженной машинами мостовой сквозь удушливую копоть лондонских сумерек двое рабочих, перекинув через плечо веревки, тащат диван-кровать. Задний рыжеволос, капельки пота усиками блестят над верхней губой, рот напряженно сжат, голубые глаза смотрят угрюмо. Груз пригнул ему голову, а размеренный шаг толстозадого напарника заставляет его рысцой бежать на цыпочках. Идут они быстро.
Путь им преграждает красный свет.
— Далеко еще? — спрашивает передний, не оборачиваясь, так как шею стянуло веревкой.
— Что точно, то точно, — откликается задний.
Зажигается зеленый свет, машины громко чавкают и трогаются. Вместе с ними через перекресток трусят и носильщики. У следующего широкого перекрестка светофор вновь преграждает им путь. Горячий радиатор грузовика начинает поджаривать зад рыжего.
— Ты что, оглох? Далеко, спрашиваю, еще идти? — орет передний.
— Что значит "далеко еще идти"? — говорит задний. — У тебя же записка.
— Какая еще записка? — спрашивает передний.
— Адрес, что она дала, — говорит задний.
— Кто? — спрашивает передний.
— Да записка, которую она дала, — говорит задний.
— Ни хрена у меня нет, — говорит передний.
Задний закатывает глаза и начинает дергаться. Кровать раскачивается, и шея переднего, пытающегося удержать равновесие, наливается кровью.
— Эй, санитары, заприте меня, я свихнулся, — орет задний. Надсадно гудят клаксоны, радиатор грузовика легонько подталкивает заднего, из кабины автобуса что-то кричит водитель: путь снова свободен. Напарники, подхватив кровать, кидаются через перекресток.
Когда они добираются до какого-то переулка, передний сворачивает в него, опускает свой конец кровати и поворачивается к заднему:
— Она ведь с тобой говорила последним.
— Здрасте, ты же договаривался о работе. Мне она только сказала: "Ради бога, осторожно" и "Не повредите колесики".
Передний, грузный здоровяк, явно обескуражен. Он вытирает пот со лба и шарит в карманах пиджака. В сумерках невдалеке садится голубь. Передний вопросительно смотрит на птицу и шарит в кармане жилетки, затем, словно взывая о помощи, поднимает глаза к рядам окон. У него напрочь вылетело из головы, куда нужно доставить кровать. Задний снимает веревку с зудящих плеч и швыряет ее на кровать.
— Как звать-то хоть, помнишь? — спрашивает он.
— Ида или Мэри, что-то вроде этого, — говорит передний.
— Ида или Мэри, — передразнивает его задний. — Ида, а фамилия?
— Я и пытаюсь вспомнить, — говорит передний.
— Чем даром ломать голову, лучше вернись и найди ее, — говорит задний.
— Ее там нет. Она съехала с квартиры, — говорит передний.
Задний садится на кровать и снимает кепку.
— Эта женщина, эта Ида, она что, ждет нас там, куда мы идем? — спрашивает он.
— Вспомнил! — орет передний. — Робинсон, вот как ее фамилия. Миссис Робинсон. Их там было двое.
Задний вскакивает с кровати, таращит глаза и высовывает язык.
— Откройте двери! — вопит он. — Выпустите меня.
Передний начинает вспоминать подробности.
— Она появилась утром. Говорит: "Моя фамилия Робинсон. Миссис Робинсон. У меня сестра переезжает. Надо перенести ей кровать. Но учтите, кровать большая". В общем, что жена, командует, а толком ничего не говорит, будто остальное сам должен знать. "Не могу, — говорю, — я весь день на работе". "А ее и не надо днем перетаскивать, — говорит. — Это не моя кровать, — говорит, — а сестры". "Мне до этого нет дела, — говорю. — Я могу перетащить что угодно, но только вечером". "Так о чем спор? — говорит. — Именно это я и прошу".
— Дальше, — говорит задний. — Ближе к делу.
— Дает мне адрес. Захожу сразу после работы. Квартира двадцать шесть. Верхний этаж. Она выходит в очках. Внутри ни ковров, ни мебели, только кровать в спальне. "Сейчас позову сестру, — говорит. — Ида, — кричит, — пришел тот мужчина". Ида, сестра, значит, выходит из кухни. Спрашивает: "Какой мужчина, Мэри?" "Ну, чтобы перенести кровать", — говорит та.
— А покороче нельзя? — спрашивает задний.
— Нельзя, — отвечает передний, — а то ты ни фига не поймешь. Эта Ида не похожа на сестру. Совсем молоденькая. Выскочила в меховой шубке, и сперва я подумал, что она вспотела: лицо красное, распаренное. Вдруг она уронила платочек. "Простите", — говорю и поднимаю его. А он весь мокрый. Оказывается, плакала. Не успела на меня глянуть, как опять в слезы — и шасть на кухню. Остались мы вдвоем с сестрой. "Подождите здесь, — говорит миссис Робинсон. — Я должна пойти к сестре. Она себя неважно чувствует и расстроена". "Что, — спрашиваю, — беда какая-нибудь?"
— Кончай трепаться, — говорит задний, — а то под лошадь попадем. Вон фургон едет.
Они впрягаются в веревки и движутся по направлению к воротам какого-то трактира. По брусчатке звонко цокают мохнатые копыта ломовых лошадей.
— Здесь поставим, — говорит задний, опуская свой конец кровати. — Пива хочется.
Напарники прислоняют полосатую кровать торцом вверх к стене трактира, молчаливо, взглядом, приказывают ей никуда не двигаться в их отсутствие и заходят внутрь. Сквозь матовое стекло неясно виднеются ее очертания.
— Фамилия Робинсон ничего вам не говорит? — обращается задний к бармену. — Квартира 26, на Террас?
— Тут куча народу толчется, разве всех упомнишь по фамилии? — говорит бармен, беря со стойки свою сигарету.
— Мы кровать переносим, — говорит задний, — для какой-то миссис Иды, фамилию забыл.
— Мисс, а не миссис, — поправляет передний. — Она незамужняя.
— Все-таки, скорей, миссис, — говорит задний. — Кровать-то двуспальная.
— Одно другому не мешает, — говорит бармен, подмигивая клиентам.
— Смешно, что у незамужней — двуспальная кровать, — говорит один из завсегдатаев.
— Что же тут смешного? — спрашивает бармен.
— Когда его там вдруг застукает жена, — отвечает завсегдатай. — Лично я сплю один.
— Оно и видно, Джим, — говорит бармен.
Две старушки на скамейке хихикают.
— Она еще молоденькая и незамужняя, — говорит передний.
— Шлюха она, вот кто, — говорит задний.
— Господи, — говорит одна из старушек, опуская глаза в пивную кружку. — Вот языки-то распустили.
— Ты прав, рыжий, — говорит передний, садясь с пивом за столик. — Миссис Робинсон и вправду давала мне адрес, но где-то я его посеял. Она писала его на камине, а из кухни в это время ее кликнула сестра. Миссис Робинсон карандаш в сторону и говорит: "Сейчас вернусь. Сестра мне хочет что-то сказать".
Ему пришлось сесть и ждать, продолжал передний. Сидел он на кровати, так как больше негде было. "Из мебели там еще оставалось медное ведерко для угля, а в нем каминные щипцы и электрический чайник". Чайник он присмотрел для себя. Но миссис Робинсон поняла это, потому что сказала: "Вещи не трогайте. Они мои". Ему очень приглянулась и сама квартирка: зеленая краска там была необычно зеленая, а розовые стены не так чтобы уж очень розовые. Одним словом, ясно — тут живет леди. И даже в голосе Иды это чувствовалось.
— Видно, — бросил через плечо задний, направляясь к стойке за очередной кружкой пива, — нечем было платить за квартиру. Ломбард? Может, магазин подержанной мебели? Его адрес она дала.
— Нет, — сказал передний, — только не магазин. Я посмотрел через окно, увидел канал за верхушками деревьев и отвлекся. Они там ссорились за дверью. Мне было слышно. Вдруг дверь — бах — распахивается, и миссис Робинсон орет как психованная из той комнаты: "Я скажу, чтобы он ушел". Потом за дверью какая-то свалка, и в комнату врывается Ида, сестра, та, что плакала. Подскакивает ко мне и рявкает: "Дайте карандаш". У меня, понятное дело, карандаша нет. Но не успеваю и рта раскрыть, как в комнату влетает миссис Робинсон и орет благим матом: "Нет, Ида! Не нужна она мне. Как ты могла сказать такое? Свинья ты после этого! Оставь себе свою вшивую кровать". Так и сказала — "вшивую кровать". "Я хотела" как лучше, — вопит. — Если тебе не дорога твоя репутация, то нам она не безразлична. Что могут подумать соседи, когда увидят, как из квартиры незамужней девушки выносят двуспальную кровать. Так-то, Ида, — говорит. — Я сказала тебе правду. Кто-то же должен тебе ее сказать".
