Приятно делать людям добро. Отъезжая от дома Басильеро с пальто Тома Кэлверли на сиденье, я испытывал уверенность, что доктор Рэй меня бы похвалил. Я послужил им телефоном, спровоцировал бурное объяснение, а потом применил "единственное лекарство". Пальто Кэлверли, точно его бестелесный призрак, мешковато развалилось рядом со мной. Долгополое, тускло-серое в елочку, в не очень-то хорошем состоянии — воротник засален, запятнан следами личной жизни владельца; у карманов вытерто, вторая пуговица сверху повисла на ниточке. Где его только не бросали, в чьих шкафах оно не болталось, кто его только не доставлял обратно хозяину. И пропитано небось алкогольным духом. Я представил себе над помятыми плечами голову Кэлверли — нежный взгляд, бешеный очерк рта и улыбку людоеда. Обыкновенное изделие из твида в елочку, традиционное и добропорядочное, а дышало буйством и вседозволенностью, хотя сейчас и затаилось лукаво, лениво, мне даже показалось, что виновато.

Я проехал мили две среди давно усмиренной зелени. Листья каштанов в исходе августа уже темнеют и жухнут. Я не собирался соваться, не зная броду, к миссис Флинн, а остановился перед домом Кэлверли. Это был небольшой белый домик, довольно живописный, даже изысканный, с самшитовым кустом у ворот, подстриженным в виде павлина. Я вышел из машины, достал пальто и, постучавшись в дверь, стал ждать, слушая жужжание пчел под стеной. Открыла мне деревенская женщина, которая сказала, что приходит к мистеру Кэлверли убираться и готовить.

— Я привез пальто мистера Кэлверли, — объяснил я. — Они на днях поменялись по ошибке с мистером Басильеро.

Женщина с опаской приняла у меня пальто: ей за долгие годы от каких только подозрительных типов не приходилось получать брошенные вещи мистера Кэлверли.

— А пиджак? — спросила она при этом. — Был еще и пиджак.

— По-моему, пиджаками они не менялись, — ответил я. — Я мог бы забрать пальто мистера Басильеро, если вы знаете, где оно.

Женщина поспешила стать на защиту хозяйской собственности.

— Мистер Кэлверли уехал в Лондон, — важно сказала она, отступая в тесную прихожую, чтобы повесить пальто; я вошел следом. — Он мне ни про какое пальто не говорил.

— А вот там не оно висит?

— Ничего там не висит.

На вешалке болтались какие-то куртки и плащи. Я сразу заметил среди них одно короткое серое пальто в елочку.

— По-моему, вон оно, под плащом, — сказал я и протиснулся вперед.

Женщина, отступая, напыжилась и преградила дорогу.

— Нет, нет, — сказала она, — это пальто мистера Кэлверли.

— Да нет, вон под тем плащом.

Она сцепила пальцы на животе и выставила локти.

— Это его парадное пальто, новое. Только три дня, как куплено.

— Три дня? Удивительное совпадение. Вы не ошибаетесь?

— Я смотрю за вещами мистера Кэлверли. Это пальто у меня сейчас в починке, с ним как раз у мистера Кэлверли вышел несчастный случай, — гордо выложила она свой козырь. — Глядите сами.

Она оскорбленно надула щеки и надменно посторонилась.

Я потянулся и снял пальто с крючка. При этом произошла странная вещь: оно распалось надвое. Оказалось, что оно разорвано пополам от ворота и чуть не до подола. Полкармана болталось наружу. Лицо женщины набрякло багровым румянцем.

— У мистера Кэлверли были гости, и оно порвалось.

— И ни одной пуговицы!

Ей не понравилась моя улыбка.

— Мистер Кэлверли, часто случается, купит вещь, а потом находит в ней недостатки, — важно пояснила она. — Он очень разборчив в одежде. Это пальто, он сказал, ему коротко.

Метка, конечно, была с фамилией Басильеро.

Через месяц вернулся доктор Рэй. Наш последний разговор в некотором отношении был повторением первого. Рэй опять сменил обличье: он загорел и держал руки в карманах темно-синей куртки, натягивая ее на живот; голову ему венчала воображаемая кепочка яхтсмена. Сидя в своем вращающемся кресле, он раскачивался из стороны в сторону. После охоты, уверил он меня, лучшая тренировка для любой профессии — парусный спорт. Учит не срываться со старта до выстрела.

— А вы как раз тут и сплоховали, — сказал он мне. — Разве можно было возвращать пальто Кэлверли, не заполучив сначала пальто Басильеро?

— Но я не мог его забрать. Оно же было изодрано в клочья.

— Вы не обратили внимания, какие у Кэлверли ручищи? Видели бы вы его на лошади. Или в ресторане, когда он хватает за шиворот метрдотеля.

Доктор Рэй вызвал звонком медсестру и велел ей выяснить, не вернулся ли мистер Басильеро из Шотландии. А затем, как бы переложив руль на борт и приведя к ветру, посмотрел на меня и сказал:

— По-моему, вы сделали правильный выбор. Держитесь подальше от лечебной практики. Ну, какие еще были трудности? С Фобхемами как, все спокойно? Никаких шквалов? Странно. Должно быть, они тоже в отъезде.

Перевод Ю.Жуковой

Церемония закончилась. Мы стали мужем и женой. Чиновник, который зарегистрировал в то утро семнадцать браков, сказал, стоя за столом между двух ваз с хризантемами:

— Стороны при желании могут поцеловать друг друга.

Виктория, крошечная и нравная, отдернула голову, уклоняясь от поцелуя, но я нагнулся и два раза чмокнул поля шляпки, потом все-таки попал в щеку. Она удивилась и поцеловала меня. Моя теща, которой здание нашего муниципалитета не внушало доверия, заметила:

— Такое учреждение, а на стенах обои.

Мы с Викторией поставили свои подписи и двинулись первыми по длиннющему коридору, остальные потянулись за нами, и, хотя я вроде бы не шел, а просто летел, башмаки мои почему-то гулко топали. Впереди нас пятился фотограф. На улице мы выстроились в два ряда на ступеньках, и нас снова сфотографировали, причем Гарри — мой шафер — стоял сзади. На стене склада напротив я прочел: "Не загромождать проезд".

Потом мы поехали к теще, и все вдруг потеряло смысл, я помню только, что, когда дошло до пирога, Гарри сказал: "Когда она будет резать, хлопайте". Позже принесли фотографии, потом опять провал, я вынырнул из него, только когда мы отправлялись на станцию, чтобы ехать в Лондон. И тут Гарри подбил всех бросать в нас конфетти — вот уж чего никак от него не ожидал, он такие штуки не выносил. Конфетти осыпало нас, точно снег. Думаю, он швырял его из презрения. Он даже пытался засунуть мне пригоршню за шиворот. Гарри словно с цепи сорвался, иначе не назовешь. И я взбесился тоже. В глазах у меня потемнело. Я вдруг возненавидел Гарри, эта ненависть копилась во мне два года. Я кинулся на него с зонтом, погнал от калитки к дому. Не оттащи меня отец обратно к машине, я бы его наверняка изувечил. Во всяком случае, избил бы в кровь. Когда машина тронулась, я опустил стекло и закричал: "Зонт! Зонт!" Зонт у меня отняли, и я видел, как отец аккуратно прислонил его к кусту.

— Скотина! — прошипел я, отряхивая конфетти, но взглянул на Викторию и осекся. "Моя жена", — подумал я. Я не верил своему счастью: прелестная, ласковая, как котенок, она надувала губки и краснела, и когда я обнял ее за талию, то почувствовал под шелком ее податливое тело. Что за чудо эти женщины! Два года она наотрез отказывалась выйти за меня замуж, а сейчас и трех часов не прошло, и она стала моя.

Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что мысль о моей женитьбе на Виктории приходила в голову не только мне. Все ее родные и друзья хотели, чтобы я на ней женился. А больше всех — Гарри, и все единодушно соглашались, что за него ей выходить ни в коем случае не следует. Возражала одна Виктория. Она любила Гарри, а Гарри любил одного-единственного человека — себя. Он был без ума от своих густых черных волос, от своего смуглого лица, романтических губ, от сатанинского взгляда искоса, от своей манеры одеваться. Сказать, что он был пижон, — значит не сказать ничего. Он был без ума от себя такого, каков он есть, каким он будет и даже каким он был в историческом прошлом. Мы служили в большом обувном магазине в нашем городе, и, когда покупателей не было и делать нам было нечего, он рисовал тушью на старых обувных коробках свои портреты в виде сэра Уолтера Рэли.