— Угадайте, какой у меня для вас сюрприз? — спросила она. Зловредность была ей не чужда. — Дама. Дама из Гватемалы. Мисс Мендоса. Она привезла вам подарок. Она вас боготворит. Я наплела, что вы заняты. Сказать ей, чтоб уматывала?

Редактор гордился, что терпит такую задиристую развязную секретаршу: ее светлые волосенки торчали во все стороны, прыщеватое лицо укрепляло его в сознании, что у него самого и лицо, и манеры лучше некуда.

— Из Гватемалы? Мне необходимо ее видеть! — встрепенулся редактор. — О чем вы только думаете? У нас ведь прошли три статьи о Гватемале. Ведите ее.

— Пеняйте потом на себя! — сказала секретарша и нахально прищелкнула языком.

Редактор, по ее выражению, "задвинулся на иностранках", но она не позволит ему забыть, что тут своих девушек хоть отбавляй.

Кто только не приходил к Джулиану Друду: политики — те разговаривали с ним так, будто держали речь на митинге, склочные писатели, всевозможные благодетели человечества, прохиндеи и разоблачители, вплоть до преступников и психов. Он видел в них лишь выразителей определенных настроений, разглядеть их он по большей части не успевал. Он знал, что они присматриваются к нему, чтобы потом хвастать: "Был сегодня у Джулиана Друда, так вот он мне сказал…" И все равно таких, как эта особа, он в жизни не встречал. Поначалу из-за твидовой шляпы он принял ее за мужчину — спроси его, он сказал бы, что у нее растут усы. Обрубок, поперек себя шире: смоляно-черные, обкромсанные патлы, щетинистые брови, на землистом лице, как хрусталь, блестят желтые глаза. Прямо какая-то пародия на человека будущего — или, наоборот, на древнего человека: половых признаков никаких, туловище длинное, ноги короткие и будто вытесана из дерева. Плотное темно-зеленое бархатное платье — в такую-то жарищу! Явная примесь индейской крови: в Мексике он видел множество таких, как она. Она протянула ему широченную лапищу — ей бы лопату держать, но вместо этого она держала мятый бумажный мешок.

— Садитесь, пожалуйста, — сказал редактор.

Массивные ноги на удивление легкой припрыжкой поднесли ее к стулу. Вся зажавшись, она опустилась на стул, взгляд ее не выражал решительно ничего, как географическая карта.

— Я знаю, вы очень заняты, — сказала она. — И все же вы нашли время для никому не известной особы.

До того неизвестной, подумал редактор, что неизвестно, чего от нее ждать.

Слова как слова, зато голос! Он ждал, что она заговорит по-испански или на ломаном, режущем ухо английском, но она щебетала тоненьким, еле слышным голоском, как стеснительный английский малыш.

— Я и правда занят, — сказал он. — Через час у меня выступление, а сразу после него я вылетаю в Копенгаген — читать лекции… Чем могу служить?

— Копенгаген, — повторила она, словно запоминая на будущее.

— Вот-вот, — сказал редактор. — Я выступаю с лекциями о расовой дискриминации.

Люди, умеющие слушать, встречаются; но встречаются и такие, у которых все, что ни скажи, оставляет отпечаток. В ней же отпечатлевались еще и стены, и книги, и письменный стол, и ковер, и окна — все до мельчайших подробностей. Наконец она заговорила, захлебываясь совсем по-детски:

— В Гватемале я долгие годы только о том и мечтала! И говорила себе: "Поглядеть хоть бы одним глазком на дом, где делают эту газету!" Я не смела и помыслить, что удостоюсь беседы с самим Джулианом Друдом. Мне все кажется, что это сон. "Если увижу Джулиана Друда, — говорила я себе, — непременно расскажу ему, чем обязана моя родина этому дому и его статьям!"

— Дом никуда не годный. Мал для нас, — сказал редактор. — Мы подумываем его продать.

— Ой, не надо, — вскрикнула она. — Я перелетела через океан, чтобы увидеть его. И сказать вам "спасибо".

"Спасибо" спорхнуло с ее губ подобно поцелую.

— Из самой Гватемалы? Чтобы сказать мне "спасибо"? — Редактор улыбнулся.

— От всего сердца спасибо вам за статьи, — звенел голосок.

— Значит, у нашей газеты есть читатели в Гватемале? — Редактор порадовался за Гватемалу и переложил рукопись из одной стопки в другую.

— Их не так много, — сказала она, — но они так много значат! Мы только вами и были живы все эти мрачные годы. Вы не даете угаснуть факелу свободы. Вы как маяк цивилизации озаряете мрак, окутавший нашу страну.

Редактор приосанился. Конечно, тщеславия ему было не занимать, что греха таить, зато человек он был хороший. Добродетель не часто получает воздаяние. Интересно, националистка она или нет? Редактор возвел глаза к потолку, откуда привычно извлек — ему было известно все на свете — основные гватемальские проблемы. Он перебирал их, как клавиши рояля.

— Финансовый колониализм, — заговорил он. — Иностранные монополии, согнанные с земель крестьяне, национализм, трудоустройство жителей горных районов. Бананы. Уж не упомню, когда в последний раз ел банан, — сказал он.

До сих пор желтые глаза посетительницы ни разу не остановились на редакторе. Она все еще запечатлевала в памяти обстановку комнаты; сейчас ее взгляд перебежал на портрет.

Углубившись в сложности монокультурного сельского хозяйства, редактор сыпал цифрами, но она прервала его.

— Женщины Гватемалы, — сказала она, обращаясь к портрету, — в неоплатном долгу перед вами.

— Женщины?

Он не мог припомнить: писалось или не писалось в тех статьях о женщинах.

— Вы дарите нам надежду. Теперь, говорю я себе, мир прислушается, — сказала она. — Мы рабыни, нас гнетут созданные мужчинами законы, священники, устарелые обычаи. Мы тоже жертвы дискриминации.

И тут ее взгляд впервые остановился на нем.

— Ну-ну, — сказал редактор; когда его прерывали, он начинал скучать. — Расскажите-ка мне об этом.

— Я испытала дискриминацию на себе, — сказала она. — Я дочь мексиканца и английской гувернантки. Я видела, какие страдания выпали на долю моей матери.

— А чем вы занимаетесь? — спросил редактор. — Вы, как я понимаю, не замужем?

Редактор заметил, что при этих словах ее деревянное лицо заблестело, словно его покрыли лаком.

— После того как я насмотрелась на жизнь моей матери — ни за что! Нас у нее было десятеро. Когда отец уезжал по делам, он запирал всех нас. Мать высовывалась в окно, звала на помощь, но никому не было до нас дела. Люди шли мимо, толпились под окнами, глазели, потом уходили. Она вырастила всех нас. И истаяла. Когда мне исполнилось пятнадцать, отец пришел домой пьяный и зверски избил мать. Побои ей были не внове, но на этот раз она умерла.

— Какой ужас! Почему она не обратилась к консулу? Почему…

— Он избил ее за то, что она покрасила волосы. У нее были светлые волосы, и она рассудила, что, если станет брюнеткой, как те женщины, с кем он проводит время, он вернет ей свою любовь, — лопотал детский голосок.

— За то, что покрасила волосы? — переспросил редактор.

Случаи из частной жизни, даже самые необычные, редактор всегда пропускал мимо ушей. Как можно интересоваться такими пустяками! В общественной жизни и не такое творится, притом у всех на глазах. Поэтому он слушал ее вполслуха. Что ему ни рассказывали, он мигом раскладывал по разделам, мало относящимся к предмету, а от них шел к обобщениям. И сейчас он гадал, голосовала ли мисс Мендоса и если да, то за какую партию? Существует ли в стране индейский блок? Редактор глянул на часы. Он умел прикинуться, будто слушает, очаровать, оживить беседу вопросом и, не дав посетителю опомниться, выпроводить его.

— Настоящее убийство, вот что это такое было, — не без самодовольства объявила она.

И вдруг до редактора дошел смысл ее слов.

— Уж не хотите ли вы сказать, что вашу мать убили! — вырвалось у него.

Она кивнула — видно, считала тему исчерпанной. Произвела впечатление — чего еще надо! Она подняла с полу бумажный мешок, вынула из него коробку печенья и водрузила на стол.

— Я привезла вам подарок, — сказала она. — С благодарностью от гватемальских женщин. Шотландское печенье прямо из Гватемалы. — И горделиво улыбнулась этому дикому сочетанию. — Откройте коробку.