Он видел, что отец его не уходит. Они с Элис стояли возле церкви и о чем-то шептались, не обращая внимания на проходивших мимо знакомых. Через некоторое время Джилберт подошел к нему, и они перекинулись несколькими фразами — так, ничего определенного. Речь не шла о воссоединении, о примирении. Джилберт спросил, все ли с ним в порядке и вернется ли он домой, а Льюис ответил, что не вернется, но, возможно, сегодня там переночует, а потом сказал, что ему пришла повестка, что его заберут в армию, — и после этого Джилберт и Элис ушли. Он остался один, вокруг не было ни души. Прежде чем уйти, он еще раз взглянул на могилу мамы, но мамы там на самом деле никогда не было, и поэтому все это ничего не значило.

Он шел по середине дороги в конец деревни, где находились дом его отца и дом Кармайклов. Все происшедшее не имело значения ни для кого, кроме Кит. Ему казалось, что, если он высветит темные моменты ее жизни, они тут же растворятся, но он ошибался. Никто не хотел этого видеть.

— Льюис!

Льюис обернулся и увидел доктора Страчена. Тот стоял на тротуаре, и Льюис представил, как он сейчас смотрится со стороны: стоит посреди дороги, на рубашке кровь, и даже идти ровно не может.

— Почему бы тебе не зайти в мой кабинет?

— Со мной все в порядке.

— И все же, думаю, тебе лучше пойти со мной.

Они шли по главной улице к дому доктора, в котором находился приемный кабинет, и Льюис чувствовал запах готовящегося обеда и слышал, как за белой дверью в конце холла в кухне хлопочет миссис Страчен.

Они прошли в комнату для консультаций. Доктор Страчен закрыл за ними дверь.

— Присядь. Я обработаю твои раны — рассеченная бровь выглядит довольно скверно.

Льюис сел на металлический стул у шторы, которая, раздвигаясь, разделяла комнату на две части. Он следил за тем, как доктор ходит вокруг него, готовя вату и инструменты. Доктор был седовласым, на нем был темный костюм в тонкую полоску, изношенный чуть ли не до дыр. Он положил все необходимое на стоявший рядом маленький столик, придвинул второй стул, сел возле Льюиса и внимательно посмотрел на него.

Льюис очень устал. Доктор молчал, продолжая смотреть на него, а Льюис тем временем оглядел комнату. На письменном столе в рамках стояли фотографии сыновей доктора Страчена и его жены. Ваза с привявшими цветами, в углу вешалка, на которой висели плащ и шляпа доктора.

— Я принимал тебя.

— Что? — Льюис непонимающе посмотрел на доктора.

— Я принимал тебя, когда твоя мать рожала. Я никогда не забуду твою мать и то, как она тебя рожала. Она не очень боялась, в отличие от большинства женщин, рожающих впервые; она была исключительно смелой и постоянно повторяла, что не может дождаться встречи с тобой. Твой отец ждал внизу, и он, конечно, ужасно нервничал. Это была простая работа, никаких осложнений, я люблю такие роды. А твоя мать, Льюис, твоя мать была очень естественной. А теперь давай-ка осмотрим тебя.

Он осматривал его, вытирая при этом кровь и спрашивая, где именно болит.

— Полагаю, что у тебя сотрясение мозга. Возможно, трещина скулы. Рассеченную бровь я могу зашить. Ты помнишь тот день?

— Какой день?

— Ну, тот день, после церкви, когда я пришел осмотреть тебя в полицейском участке?

Льюис кивнул.

— Мне было больно смотреть на тебя тогда… У меня двое мальчиков. Они, разумеется, старше тебя. Оба сейчас женаты. Старший сын в Египте, работает в британском посольстве. Младший — в Сити. Когда они были моложе, далеко не всегда мне казалось, что все у них сложится так хорошо. У обоих были тяжелые периоды в жизни, у каждого в свое время. Но в конце концов все утряслось, понимаешь?

— Да. Спасибо вам.

— Я всегда считал тебя хорошим мальчиком.

Льюис ухмыльнулся.

— А разве ты не хороший мальчик? Я хочу сказать, что ты всегда мне нравился.

Льюис опустил глаза, потому что был готов расплакаться и считал, что это было бы глупо.

— Знаешь, тебе с этим нужно обратиться в больницу.

— Это не имеет значения.

— Еще как имеет. Льюис, здесь… — Он положил руку ему на голову, пощупал кожу под волосами, потом, поддерживая его за затылок и глядя ему в глаза, заставил повертеть головой. — Все имеет значение, — сказал он.

Он уложил Льюиса на стоявшую в кабинете металлическую кровать, похожую на больничную койку, покрытую хлопчатобумажным одеялом, и наложил ему четыре шва. Он дал ему обезболивающее, и Льюис почти мгновенно уснул, и тогда доктор пошел обедать.

Большой обеденный стол в доме Кармайклов был раздвинут на всю длину. Еще утром он был сервирован на шестнадцать персон — столовое серебро, фарфоровая посуда, салфетки, а нарезанные в саду цветы были расставлены в небольших вазах по всей длине стола. Цветы были августовскими, желтыми, и на полированное дерево падала их пыльца.

Когда семья вернулась из церкви, в доме наступила тишина.

Планы изменились. Клэр и Дики прошли в гостиную, где было еще больше желтых цветов, а Тамсин так и осталась стоять в холле. Кит пошла к себе наверх, но по дороге в свою комнату остановилась в коридоре и села на стул с высокой спинкой, на котором никогда раньше не сидела. Перед ней была картина, изображавшая ребенка, который играл с собакой. Справа от Кит был коридор, ведущий в ее комнату, слева — лестница, а сама она находилась посередине — ни там, ни там — и просто ждала.

В холле Тамсин медленно сняла свои перчатки. Зазвонил телефон. Она взяла трубку.

— Гилфорд, 237?

Это была Мэри Наппер, сообщавшая, что они не смогут прийти на обед, потому что неожиданно домой приехала Джоанна. Им очень жаль. Не успела она положить трубку, как позвонила Дора Каргилл, чтобы сказать, что и она, и муж неважно себя чувствуют и прийти не смогут. Потом еще звонили дворецкий Тернбуллов, Дэвид Джонсон, Притчарды. И всем было ужасно жаль.

Подали обед. Все семейство сидело на одном краю стола. Говяжий бок на блюде, рассчитанный на шестнадцать человек, экономка и служанка смогли внести только вдвоем. Они поставили его перед Дики. Тот взял разделочный нож.

Служанка задержалась, чтобы убрать со стола лишние приборы, а когда закончила, подняла голову и поймала взгляд Дики. Она не ожидала, что он будет смотреть на нее, но, когда заметила это, не отвела взгляда, и он опустил глаза первым.

Вошла экономка с овощным гарниром.

— Просто поставь это, — сказала Клэр, — мы сами справимся.

Та поставила блюдо на стол рядом с ней, после чего вышла и закрыла за собой дверь. Воздух в столовой был теплым и неподвижным.

— Знаете, — сказала Тамсин, — я по радио слышала, что последний дождь был еще шестнадцатого июня.

— Да, ужасная сушь, но я и представить себе не могла, что это продлится так долго, — заметила Клэр.

— Сад выглядит совершенно увядшим.

— Все что могли, мы для него сделали.

— Для грозы не хватает влажности.

— Конечно не хватает, ведь все время было так сухо.

Такой обмен фразами между Клэр и Тамсин продолжался еще какое-то время, порой к ним присоединялся Дики, и они, все трое, обменивались улыбками, улыбками, не имевшие никакого отношения к разговору.

— Еще достаточно тепло для купания, — сказала Кит. — Можно я после обеда пойду поплаваю?

— Говорят, что высыхают даже резервуары с водой, — сказал Дики, не отрываясь от своего занятия. Руки у него очень болели, но он все равно продолжал резать мясо.

— Ну, я все-таки надеюсь, что не дойдет до нормирования подачи воды, — откликнулась Клэр.

— Мама, можно я поплаваю?

— А помнишь, как в тридцать восьмом запрещали принимать ванну?

Тамсин засмеялась. Кит уже начала отчаиваться. Может быть, они просто не слышат ее?

— Я спросила, можно мне после обеда поплавать?

Дики, Клэр и Тамсин замерли, дружно повернулись к Кит и посмотрели на нее. Затем все продолжилось.

— Робинсы разговаривали с мальчиком, который по вторникам приходит к ним за овощами, так вот он сказал…