Тропинка к дому была хорошо утоптана, Льюис знал ее всю свою жизнь, но у него было такое чувство, будто он идет по ней в первый раз. На краю их сада он остановился под прикрытием деревьев и осмотрел дом. Свет везде был погашен, вокруг никого не было видно, и он вышел из леса на ровную лужайку. Он приближался к дому медленно, пока тот не навис над ним, закрывая собой небо. Ему казалось, что окна следят за ним, он знал, что нужно двигаться дальше, но все равно продолжал стоять неподвижно, не чувствуя ничего, кроме холода собственной крови в жилах. Он был дома.

Все долгое лето окна по ночам оставляли распахнутыми, чтобы впускать прохладный ночной воздух, но сейчас они были закрыты. Все окна в гостиной и столовой были заперты изнутри. Он обошел дом. Задняя дверь тоже была заперта, но окно, ведущее в кухню, оказалось только прикрытым, и Льюис открыл его и залез внутрь. Он стоял в кухне и чувствовал себя здесь чужим, словно животное, которое случайно забрело не туда, чужеродным телом в этой обстановке. Он слышал, как бьется его сердце.

Он подошел к кладовке с продуктами и открыл дверь, которая поддалась беззвучно. Здесь стояли закрытые блюда с едой, и он снял с них крышки. Он обнаружил рисовый салат и немного поел его, а затем взял нож и отрезал себе ветчины; ее он тоже съел тут же, стоя. В хлебнице лежал хлеб, и хлеба он тоже поел, даже не отрезая, потому что собирался взять его с собой. Он старался есть не слишком быстро, но рот его все же оказался набитым. Ветчина была жесткой, а с хлебом так и совсем сухой, поэтому он подошел к крану и нагнулся к нему, чтобы запить еду водой. Сам процесс приема пищи вызвал у него странные ощущения, как будто прошло не два дня с тех пор, как он ел последний раз, а намного больше. Он стоял в темноте, прислушивался и ощущал, как силы возвращаются к нему. Он начал замечать в доме больше деталей, слышать наполнявшие его звуки, воспринимать ощущения, которые вызывало пребывание здесь. Он вслушивался в тишину, но слышал только шум работающего холодильника. После леса дом казался маленьким, словно какой-то воображаемый объект, за тонкими стенами которого широко распахнулась ночь.

Хотя в доме было очень темно, в холле оказалось еще темнее, и он мог различить только светлые перила лестницы, дугой уходившие вверх, туда, где были Джилберт и Элис. Его беспокоило то, что он слишком шумел, когда открывал кран, поэтому, прежде чем сделать еще что-нибудь, он решил подождать. Его чемодан был наверху, там же находились его сигареты, а еще ему были нужны рубашка и бритва. Он должен был забрать все это.

Он начал очень медленно подниматься по лестнице, не сводя глаз с двери родительской спальни.

Когда он вышел из тюрьмы, у него было ощущение, что он и не покидал дом, так быстро пролетели два года. Три дня отсутствия на этот раз показались ему более долгим сроком.

Поднимаясь по лестнице, он продолжал следить за дверью родительской спальни. Ощущение холода ушло, его сознание, казалось, было согрето переполнявшими его воспоминаниями и чувствами.

Ему было семь лет, и он был заперт в своей комнате. Ему было десять, и его в качестве наказания отослали наверх. Ему было двенадцать, и он сидел на ступеньках, стараясь не шуметь и не зная, куда ему деться в этом доме, потому что все здесь казалось ему чужим. Ему было пятнадцать, и он уходил от них к себе наверх, чтобы выпить и попытаться не резать себя.

Перед глазами пробегала вся его жизнь. Это вызывало боль и грусть. Ощущение неправильности происходящего было очень сильным. Он вспомнил, как по этой лестнице взбегала его мама; похоже, она всегда бегала, вечно возвращалась за забытыми вещами, на бегу обращаясь к кому-то из них, были ли они наверху или внизу. Теперь осталась одна тишина. Весь дом с тех пор замолчал.

Наверху он постоял перед дверью родительской спальни, и ему казалось, что мысли в его голове производят шум, который сотрясает застывший в доме воздух, и его отец просто не может не услышать этого и обязательно сейчас выйдет. Он не знал, хочется ли ему, чтобы отец действительно вышел, или он боится этого из-за того, что тот может сделать, увидев его. Но ничего не произошло. Отец не вышел. Дверь осталась закрытой.

Он вошел в свою комнату, стащил со шкафа чемодан и положил его на кровать. Он снял с плечиков белую рубашку, взял из комода белье, сигареты, забрал из ящика в тумбочке повестку о призыве в армию.

Он пересек лестничную площадку, зашел в ванную, взял бритву и кусок мыла и, присев, сунул их в растягивающийся карман на своем чемодане.

Наверху он не стал закрывать за собой двери, боясь, что они могут щелкнуть, а как можно тише спустился по лестнице и вернулся в кухню.

Он положил чемодан на стол, взял из кладовки ветчины, сыра и хлеба, завернул все это в кухонное полотенце и тоже положил в чемодан, во внутренний карман на крышке.

Он не мог ни о чем думать. Все чувства замерли, он ощущал только собственное сердце. Льюис решил окончательно уйти из этого дома.

Опустив голову, он стоял в кухне перед открытым чемоданом и пытался собраться с мыслями. Затем он обратил внимание на грязную повязку у себя на руке. Было очень важно снять ее. Он забыл о том, что собирался немедленно уйти, и остановился, чтобы снять бинт.

Узел был очень тугим, к тому же он намок, а потом высох, так что Льюису пришлось прибегнуть к помощи зубов. Когда узел развязался, он снял повязку и посмотрел на руку. Порезы быстро заживали и уже не выглядели страшными. Ранки были немного припухшими и влажными, но им просто нужен был воздух, чтобы затянуться. Он смотрел на свою руку и думал, сколько пройдет времени, пока все порезы полностью заживут, пока полностью исчезнут все шрамы. В тюрьме он два года себя не резал, и старые шрамы хорошо рассасывались, пока он не попал домой. Он не мог представить себе два последующих года. Он согнул руку, почувствовал, как натянулись порезы, и подумал о том, сколько боли ему довелось перенести и как он был одинок.

— Льюис?

Он обернулся. В дверях кухни стоял Джилберт. В руке Льюис по-прежнему держал бинт. Теперь он опустил руку.

— Здравствуй, папа.

— Где ты был? — Голос Джилберта дрожал.

Льюис стоял спокойно и неподвижно, но ощущал опасность ситуации, они оба ощущали это.

— Да был тут кое-где. Думаю, туда я и вернусь.

— Я беспокоился о тебе.

Льюису в это не верилось.

— Правда?

— Почему бы нам не сесть и не поговорить обо всем этом?

Это прозвучало слишком фальшиво и глупо.

— Уже успел позвонить?

— Что?

— Кто приедет за мной? Полиция? Врачи? Как это будет обставлено на этот раз?

Джилберт выпрямился.

— Ты был…

— НЕТ!

Он видел, что Джилберт остановился, а остановившись, затаил дыхание и замер. Он заставил отца замолчать и теперь хотел уйти. Когда он двинулся к столу, чтобы забрать свои вещи, Джилберт вздрогнул, и Льюис понял, что он его боится.

— Что? — надвигаясь на отца, произнес он, переполняемый желанием ударить его. — Что? Что ты думаешь, я собираюсь сделать? Думаешь, я сейчас ударю тебя? Думаешь, мне хочется этого? Я готов убить тебя…

Он заставлял себя сдерживаться и подбирать нужные слова, хотя делать это ему было очень трудно.

— Ты ничего не сделал для меня, — сказал Льюис; пока он не произнес это вслух, он сам не знал, что скажет это. — И все это время я пытался подстроиться под тебя. Больше этого не будет. Ты потеряешь из-за меня свою работу? Я буду только рад. Потеряешь этот дом? Свою жену? Надеюсь, что так все и произойдет. Ты недостоин ее, и меня тошнит от чувства вины.

— Льюис…

— Почему ты не веришь в меня? Ну хотя бы капельку? Все эти запирания меня в комнате, угрозы, все разговоры о том, что я нехороший, что со мной что-то не так, — я ведь был мальчишкой, совсем ребенком! Если бы ты хоть на минуту просто поверил мне, если бы стал на мою сторону, — но ты не мог. Да, я пью, да, я режу себя; Господи, почему же ты даже не захотел мне помочь?