— Джек…

— Верно, Джек. Пойдем-ка, парень, со мной.

Джек повел его в кафе, купил ему пирог и чай, а сам принялся курить самокрутку и болтать с официанткой о полиции, лицензиях и облавах в знакомых им обоим местах. На куске пирога был толстый блестящий слой коричневой глазури, чай тоже был коричневым и очень крепким. Льюис положил в него сахар и выпил, хотя чай был таким горячим, что обжигал язык. Когда он закончил, Джек пододвинул к нему через стол свою жестянку с табаком, но Льюис отрицательно покачал головой.

— Ты пришел к Джини?

Льюис кивнул. Джек взял свою шляпу и некоторое время изучал тесьму от пота на внутренней ее стороне.

— Где твой дом, Льюис?

У Льюиса появилось ощущение, что сейчас ему прочтут лекцию. Взгляд у Джека был такой, какой иногда бывает у учителей. Льюис был ему благодарен, но не хотел с ним ничего обсуждать.

— А где дом, который ты считаешь своим? — в свою очередь спросил он.

Джек понимающе кивнул.

— У меня есть квартира — это тут, неподалеку, я делю ее с одним парнем, — сказал он, а потом добавил: — Ямайка.

У Льюиса перед глазами возникла смутная картинка из школьного географического атласа — крошечные острова на бумажном синем море.

— Льюис… Ты кажешься мне мальчиком, который попал в беду.

С этим трудно было спорить, но и сказать тоже было нечего.

— Когда она придет?

Джек улыбнулся.

— Джини любит доставлять себе удовольствие. Пойдем со мной обратно, мне нужно кое-что получить. И ты можешь мне помочь.

Джек стоял на тротуаре и подавал коробки стоявшему в подвале Льюису, который принимал их и складывал. Ему было жарко, и он на время работы снял рубашку, потому что другой рубашки на вечер у него не было. Джек сверху заглянул к нему. Начался дождь, и он вымок, снимая коробки с грузовика. Он засмеялся:

— Этот пот крепостью сорок градусов, парень!

Потом Джек показал ему, где можно помыться; Льюис снова надел рубашку, и они уселись в офисе, чтобы «немного передохнуть», а чуть позже Джек принялся вслух пересчитывать кассу в баре, пока старик-уборщик подметал пол.

Клуб открылся и начал медленно заполняться посетителями, а Льюис сидел в баре и ждал Джини. В ожидании ее он не сводил глаз с лестницы. Джек рассказывал ему о трубаче, который будет сегодня играть, о том, как им удалось договориться с ним, и Льюису было интересно и радостно слышать это, но ему казалось, что он ждет уже слишком долго. Этим вечером здесь было очень оживленно, и суета, полумрак и дым, казалось, давили на него. Джини никогда не придет, весь этот неудачный день только так и мог закончиться — и тут он увидел, как по лестнице спускается она. Сначала он увидел ее туфли, потом — ее ноги. На этот раз она была не в зеленом, она была одета в черное. Он видел ее черные туфли, чулки сеточкой, край шубы, потом и всю шубу, а затем руку в перчатке на перилах. Поверх перчатки был надет большой, украшенный бисером браслет перламутрового цвета, который просто сиял. Она приостановилась, ее глаза пробежали по комнате, и она заметила его и не удивилась. Она прошла мимо стоявших у бара людей и подошла к нему. Льюис хотел встать, но не мог двинуться с места.

— Привет, Джек, — сказала она, продолжая смотреть на Льюиса.

— Мисс Джини! — произнес Джек, не оборачиваясь.

— Бездомные и бродяги.

— Не мог же я оставить его на улице.

Джини улыбнулась Льюису.

— Какой же ты славный, — сказала она и поцеловала его в щеку.

Льюис не мог придумать ничего такого, что не прозвучало бы глупо, и поэтому промолчал.

— Где же ты был?

— Нигде, — ответил он.

— Я понимаю, что ты имеешь в виду, — сказала она. — Джек присматривал за тобой?

Льюис не знал, что ответить. Она была ему необходима, но он не знал, какая она, и это делало его беспомощным. Она подошла к нему вплотную, а он, забыв о людях вокруг них, прислонил голову к ее шее и стал рассматривать ее запястье, очень осторожно держа ее руку большим и указательным пальцами.

— Эй, — сказала она, и голос ее был нежен.

— Я ждал.

— И дождался, — рассмеялась она. — Пойдем со мной.

Что бы ни рисовало ему воображение — а картины эти были весьма туманными, — все оказалось иначе. Она повела его в офис, в задние помещения, где он когда-то спал. Там не было окон, а с потолка свешивалась яркая лампочка без абажура. По-детски смутно представляя себе это, он и подумать не мог, что она будет так деловита, или что он овладеет ею на диване, или что, когда он все-таки сделает это, ощущения будут именно такими.

Сначала была только необходимость ощущать ее, необходимость касаться ее, добраться до нее, не зная, как это сделать; а потом, когда он был уже внутри нее, чувство стало резким и переполняющим. Он закрыл глаза и вошел в нее, как погружался во мрак в собственной голове, а когда кончил, заплакал, и ему хотелось продолжать плакать, как дитя, и пришлось заставить себя остановиться.

Когда все закончилось, она расхохоталась. Ее смех шокировал его. Он не мог понять, что именно чувствовал, но смеяться ему не приходило в голову. Потом она перестала смеяться и выбралась из-под него. Она снова стала очень деловитой, поправляла свой макияж и одежду, приглаживала волосы, а Льюис чувствовал себя очень одиноким, хотя наблюдать за ней было приятно.

— Не беспокойся, — сказала она, — у меня не может быть детей.

Она стояла к нему спиной; он не мог видеть ее лица, только в зеркале отражение губ, которые она красила.

— Почему?

— Не твое дело.

— Не возражаешь, если я воспользуюсь телефоном? — спросил он.

— Нет, не возражаю, если ты воспользуешься телефоном.

Она подсмеивалась над ним. Он встал и подошел к аппарату. Она, наверно, догадалась, что он не хочет, чтобы его подслушивали, а возможно, просто не хотела ничего знать.

— У тебя на лице губная помада. Увидимся в зале, — сказала она и, отперев дверь, вышла.

Он подошел к зеркалу и стер помаду. Затем оглядел комнату. Нижняя часть стен была покрашена темно-зеленой краской, а верхняя была белой. Обивка на диване в одном месте разорвалась. Он поднял трубку.

— Гилфорд, 645, — сказал он телефонистке.

Через некоторое время его соединили, и он услышал голос Элис.

— Это Льюис.

— Льюис! Где ты?

— Я поеду в Юстон на школьный поезд. Ты могла бы приехать туда с моим чемоданом? — Сердце его бешено колотилось.

— Что? С тобой все в порядке?

— Ты приедешь туда? Мне нужен в школу мой чемодан.

— Да. Конечно. Твой отец…

Он положил трубку. На этот раз Джини увезла его к себе домой.

Утром Льюис чуть не опоздал на поезд, а когда явился в школу, его посадили под арест за то, что был одет не по форме. Это вызвало у него улыбку: получить детское наказание за то, что он спал с женщиной и перестал быть ребенком. Ему нужно было перевести несколько отрывков из «Одиссеи»; он писал об Одиссее, пытавшемся доплыть к себе домой, на Итаку, и вспоминал, как раньше сочинял всякие истории про разных героев. Он сидел в комнате для наказаний над невысохшими еще от чернил строчками и пытался вспомнить, о чем были эти истории, за что там сражались герои, и не мог. Из соседней комнаты к нему пробивался тусклый свет. Через некоторое время дожидавшийся Льюиса учитель встал, собрал исписанные им странички, бросил их в стоявшую в углу корзину для мусора и позволил ему идти в свою комнату.

Когда Льюис был маленьким, его жизнь виделась ему отрезками: до ухода отца на войну и после его возвращения, а позднее — жизнь с мамой и без нее. Период жизни, в котором он пребывал сейчас, имел более универсальный и общепризнанный поворотный момент — то, что было до Джини и после нее. К «до нее» относилось сладостное чувство, когда он целовал ее и когда она оказалась впервые так близко к нему, а к «после нее» — привычная холодность, которую он ощутил, переспав с ней, и все отсюда вытекающее.