Она понятия не имела, как именно принято встречать ребенка, приехавшего на поезде, и поэтому стала оглядываться на других матерей. Всем им было уже, по меньшей мере, лет по сорок, и большинство из них выглядели устрашающе со своими сильно завитыми волосами и озабоченным выражением лица. Женщина, стоявшая рядом с ней, пыталась остановить своего сына, кричала, чтобы тот не бежал к ней, а вернулся к остальным школьникам, но он все равно продолжал со смехом бежать к ней. У него были мокрые губы и сбитые коленки, и Элис совсем не понравился его внешний вид. Ей хотелось воскликнуть: «Посмотрите на моего, вон тот, высокий и красивый!», но (и ей это показалось скучным), здесь, похоже, было не принято выказывать особое удовольствие при виде своих отпрысков. Поэтому Элис просто небрежно подняла руку, чтобы помахать Льюису, в надежде, что он заметит ее и подойдет. Для нее было очень необычно, что он действительно мог так сделать: он был с ней едва знаком, но, с другой стороны, выбора у него просто не было.

Льюис не смотрел вдоль перрона в сторону загородки, в отличие от других мальчиков, и поэтому не видел, как она ему помахала. Он вытащил свой чемодан из столпотворения, возникшего возле багажного вагона, и просто ждал. Она направилась к нему, умудрившись по пути найти носильщика. Что она должна ему сказать? Что в таких случаях говорят другие матери? «Привет, дорогой»? «Привет, Льюис»? Просто «привет»? Она приближалась к нему. Она подошла уже совсем близко, а он все еще не замечал ее.

— Привет, Льюис.

Он поднял на нее затуманенный взгляд.

— Привет.

Во взгляде этом не было ни удивления, ни теплоты — вообще ничего, Он стоял рядом, пока она отдавала распоряжения носильщику относительно чемодана, а затем они пошли по платформе на свой поезд, следующий в Уотерфорд.

Она сидела лицом по ходу поезда, а он, сидя напротив нее, наблюдал за тем, как убегают назад рельсы. Когда он выходил из вагона вместе с остальными, в нем чувствовалась жизненная сила и его вид согревал ее, но теперь он выглядел так же, как в ее воспоминаниях, — безропотным.

— Как здорово будет вернуться домой, — радостно сказала она, и он согласно кивнул.

Дома он сразу ушел в свою комнату, а она, оставшись одна, через некоторое время решила, что ведет себя как слабохарактерная особа, и поднялась к нему. Она постучала в дверь его комнаты. Она не знала, принято ли так вести себя с детьми, но подумала, что следует быть вежливой. Она решила, что заговорит с ним о лобзиках, и вошла внутрь. Он сидел на подоконнике, поджав колени к груди, и смотрел в окно. Подоконник был довольно узким, и ему, чтобы удержаться, пришлось, сжавшись, обхватить колени руками. Казалось, что это привычная для него поза, но он стал для нее чересчур большим. Она подумала о Джилберте, и ей захотелось подойти и обнять его.

Впервые она увидела Джилберта на одной вечеринке, которую кто-то устроил в Лондоне. Он посреди комнаты разговаривал с женщиной, стоявшей спиной к Элис. Он как раз молча слушал и улыбался, и Элис подумала, что это самый печальный мужчина из всех, кого ей приходилось встречать. И тогда ей точно так же захотелось подойти к нему и обнять. Она выяснила, кто он такой, и устроила так, чтобы его ей представили, и она почему-то тут же заговорила с ним о его утрате, о смерти Элизабет. Они ушли с той вечеринки и вместе пошли ужинать, а потом напились, и он плакал за столом, прикрывая лицо рукой и удивляясь самому себе. Она близко к сердцу приняла его горе и считала честью быть рядом с ним. Было такое чувство, что они знают друг друга долгие годы. С самого начала они не испытывали подозрительности или любопытства, не нужно было искать общие темы или интересы; с самого начала она чувствовала необходимость любить его, и его боль притягивала ее к нему.

Однако этот ребенок, в котором жила та же печаль, казалось, совершенно в ней не нуждался и не хотел видеть ее рядом с собой. Его печаль ощущалась через всю комнату, и Элис, ощутив ее, остановилась, так как не знала, что с этим делать.

— О чем ты думаешь? — спросила она.

— Ни о чем.

Элис была ошеломлена настолько сильным нежеланием общаться.

— Скоро домой вернется папа, — сказала она и вышла, закрыв за собой дверь.

Она пошла к себе в комнату и села перед туалетным столиком на скамеечку с подушкой кораллового цвета. Скамеечка была новой, потому что Элис чувствовала себя неуютно, сидя там, где сидела Элизабет; зеркало тоже было новым, потому что она не хотела смотреться в зеркало утонувшей женщины. Впрочем, она все-таки уговорила себя разложить свою косметику в ящиках туалетного столика Элизабет. Она немного подкрасила губы помадой. Скоро уже должен прийти Джилберт. Она улыбнулась своему отражению в зеркале. Она не собиралась отступать. Она сделает Льюиса лучше. Она что-нибудь придумает. Сейчас ей нужно было приготовить напитки для Джилберта, и, если она не поторопится, у нее не останется времени, чтобы пропустить пробный стаканчик до его приезда. И она спустилась на первый этаж.

— Итак, Льюис, чем займемся сегодня?

— Не знаю. — Он теребил в руке ложку, и ему хотелось побыстрее выйти из-за стола.

— Сегодня довольно холодно, чтобы играть на улице. О, знаю! В качестве особого развлечения мы могли бы съездить в Лондон и пойти в музей. Примерно в половине десятого есть поезд, и мы, я думаю, успеем на него; тогда в половине одиннадцатого мы будем уже на вокзале Виктория. Как тебе такой план?

— Ну, хорошо.

— Да ладно, Льюис, а сам-то ты что планировал на сегодня? И ты вообще думал об этом?

Он кивнул и опустил голову.

— Тогда почему бы нам с тобой действительно не съездить в музей? Это будет интересно.

Элис испытывала облегчение оттого, что у нее появилось какое-то занятие и что для этого нужно было ехать в город. Утро они провели в Музее естественной истории, затем перекусили бутербродами и пошли гулять в парк Кенсингтон-Гарденс. Элис чувствовала себя в Лондоне более свободно, и необходимость что-то разглядывать делала пребывание с Льюисом не таким напряженным. Был очень холодный весенний день, и народу в парке было немного. Они подошли к Круглому пруду. Льюис убежал вперед, к воде, и Элис шла, пряча лицо от ветра в меховой воротник.

Льюис бежал к качавшейся на воде парусной лодочке. Выглядела она впечатляюще: длиной около двух футов, лакированная, с голубым парусом. Запустивший ее мальчик был примерно одного возраста с Льюисом, и Элис с любопытством наблюдала за исполнением Льюисом ритуалов детского общения: сначала он стоял и смотрел на лодку, засунув руки в карманы, потом подошел немного ближе и снова принялся смотреть. Затем он начал бросать взгляды в сторону мальчика, которому принадлежала лодка, и который, уже заметив Льюиса, играл с ней, демонстрируя, как он ею гордится. Элис выбрала лавочку и присела на нее, тогда как мальчишки все кружили один вокруг другого, пока в конце концов не произошел контакт, закрепленный затем словами.

— Может, хочешь попробовать?

— Давай.

Был хороший день, чтобы пускать парусные лодки: волны размеренно катились в одном направлении, так что, когда они запускали лодку на одном конце пруда, она очень быстро плыла к другому берегу без каких-либо задержек в пути. Мама второго мальчика тоже следила за ними, сидя на другой лавочке, и, кроме них, вокруг никого не было. Соблюдая уже свои ритуалы, женщины обменялись взглядами, несколько раз улыбнулись друг другу, а потом сели на одну лавочку, находившуюся посередине между ними.

— Бодрящий холод.

— Просто ужасный.

— Отличная лодка.

— Это его гордость и радость. Сколько вашему мальчику?

— Одиннадцать.

— Он у вас довольно высокий для своего возраста. Полу уже двенадцать, но мы надеемся, что он еще подрастет.

Элис чувствовала себя мошенницей. Она порывалась сказать: «Я не его мать», и была уверена, что эта женщина засыплет ее всякими коварными вопросами про корь и прочие вещи, на которые она не сможет ответить. Она постоянно чувствовала себя так, будто всего лишь выдает Льюиса за своего сына, пытаясь обмануть окружающих.