а у лилички рвется коса до пояса

роза красная в волосах.

мне даже глянуть на лиличку боязно,

не то, чтоб ладони лобзать.

она шагает по каждой площади,

как по красной. каблук трещит.

была бы иная, жилось бы проще мне:

семечки, сырники, щи...

а у лилички нежность руки проклятая –

пол-луны таращусь в окно

и вою. трахея забита кляпами –

глубочайшая из всех нор.

тосковать, в каждой рюмке спиртово плавиться:

кто ласкает ее – гадать.

а она – и умница, и красавица,

строптива не по годам.

стоп, машина! я – под колеса бревенчато,

но великоват для авто.

не лечится эта зараза, не лечится.

ни в этой жизни, ни в той.

а у лилички брови вразлет по-летнему,

и арбат истоптан до дыр.

в кистях грабастаю два билетика,

глотать мешает кадык.

я бросался здороваться с незнакомками,

драться с мальчиками в «пежо» –

она не пришла. циферблатик комкался.

револьвер эрекцией жег.

и потом, коробок черепной разламывая,

пуля видела наперед:

не пришла на садовое? это не главное.

на похороны-то придет.

вот и памятник. двух штанин бессилие,

в мерополитене – бюст.

а у лилички платье синее-синее.

до сих пор ослепнуть боюсь.

запирает крылатку на десять висячих замков,

и выходит в каналы с намерением утопиться

он болезненно стар, что спасает от злых языков,

но отнюдь не способствует смелости броситься с пирса.

а в прохладных каютах матросов терзают цинга

и тоска по невестиным рюшам под тяжестью юбок.

он стоит на мосту, ароматом заморских сигар

подкрепляя решимость. но где-то в прохладных каютах

юнга тихо лелеет в губах капитанскую плоть.

слишком молод, чтоб спать в одиночку. на палубе жарко.

он становится сумрачен. солнце устало стекло

по Венеции сонной, на торсе его задержалось

и коротким лучом подтолкнуло. красавицы взгляд

стал последней наградой за нежность к цветущим глубинам.

он едва улыбается. в темных каютах царят

бездыханность и ласка. но солнце, что плавно убило

казанову, уходит на мягкое дно вместе с ним,

вспоминая любовниц, любовников, их ароматы,

их оргазмы, их стоны. «усни, мой любимый, усни» –

юнга шепчет. он солон. он – непобедимый романтик.

я погряз в тишине, я по-черному запил,

ты умчалась к кому-то чужому на запад:

в дюссельдорф, амстердам, черт возьми, копенгаген –

пыль дорожную в пену месила ногами.

а москва принимала измученным чревом

все мои истерии, и, в целях лечебных,

наливала мне водки. тверская жалела

поворотом направо... поворотом налево...

я слонялся по городу, как сифилитик,

слушал каждое утро: болит, не болит ли

место в теле, где каждый твой локон запомнен.

я срывал занавески с окошек, запоры

с трех дверей нашей маленькой спальни. напрасно.

я анализы крови лизал от запястья

выше...выше... давился, и привкус металла

оставался на небе. густой, как сметана.

(плюс) друзья, приходившие ежевечерне,

помогали мне встать, но тугие качели

поддавались неловко. я падал, я плакал,

я твоих фотографий заплаты залапал,

заласкал, залюбил. заболел скарлатиной.

и анализы крови, и привкус противный,

и на небе московском созвездие овна:

все мне виделось только тобой, поголовно.

я примерно учился искусству тебя забывать.

въезжай в близлежащий город.

входи в безымянный дом.

она боится щекотки

и в душ убегает до.

а после лежит, как самка,

и дышит порванным дном...

въезжай в близлежащий замок,

забудь безымянный дом:

прости хозяйке халатность,

просроченный счет за газ,

протри ей ладони лапой,

с ключицы слижи загар

наплюй на ее протесты,

по-женски-слабые «don't»

и горько тебе, и тесно,

забудь безымянный дом.

меняй, как монеты, кудри

и цвет прокушенных ртов

проплакан, прожжен, прокурен

и пропит. коньяк картон

оставит на стенках глотки.

забудь безымянный дом...

она снимает колготки

и в душ убегает до.

а после в борделе теплом

ты ляжешь в постель со мной

в надрезы, кровоподтеки

рубашку мою сомнешь.

и всласть пропитавшись телом,

поймешь непреклонный знак

я очень давно хотела,

чтоб ты ко мне приползла.

танцуй, танцуй на моей могиле:

Ave Maria – течет латынь.

послушай же, вряд ли меня любили

так, как любила ты.

танцуй, мне приятны удары пяток

о злую землю и нервный грунт.

все еще помнятся свежие пятна,

когда встревожена грудь.

змеиной кожей посмертно таю

под каблуками. танцуй, танцуй!

оставлю для многих, но эту тайну

я с собой унесу.

твой танец бережно-подвенечен,

вдова-невеста, моя жена.

расслабься, ладони забрось на плечи –

ты слишком напряжена.

ты слишком траурна, но напрасно,

смотри, как яростно-пестр венок!

бродяг и кошек зови на праздник,

меня вспоминай вином.

я здесь, с тобой, я в воздухе пьяном:

надгробная нежность, ласковый труп.

как сладостно было бы слиться с ядом

твоих побелевших рук.