– Главный штаб и Его Высочество согласны с этой цифрой, – надуто заметил Криденер.

– Тогда вообще ерунда какая-то. Их семьдесят тысяч, и они – в укрытии. А нас еле-еле двадцать шесть тысяч, и мы пошлём их в чисто поле под пули и картечь. – Шаховской грузно повернулся к Имеретинскому. – Вас устраивает такая арифметика, князь?

– Сил мало, ничтожно мало, Алексей Иванович, – вздохнул светлейший князь. – Но большего у нас нет, а ждать, покуда из России подойдут резервы, невозможно.

– Бойня, – хмуро констатировал Шаховской. – Хорошо кровушкой умоемся, господа командиры.

После длительных прений, уточнений, предположений и непримиримого ворчанья Шаховского, совещание выработало основной план штурма Плевны. Наступление было решено вести с двух направлений при постоянной поддержке артиллерии.

– Ну, артиллерия, вывезешь? – спросил Шаховской Пахитонова, прощаясь.

– Бог не выдаст, свинья не съест, Алексей Иванович. Только у Османа-паши, между прочим, стальные орудия Круппа.

– Лихо, – усмехнулся в усы Шаховской. – Не даст Его Высочество согласия, нет, не даст. Это же с ума сойти, какой конфуз возможен. С ума сойти!

Через три дня нарочный доставил Криденеру личную записку Непокойчицкого, подтверждающую согласие главнокомандующего. Рекомендуя широко и маневренно использовать конницу, дабы рассредоточить внимание противника, Артур Адамович в конце писал: «Великий князь особое внимание обращает на то, что вы имеете до ста пятидесяти орудий. Не спешите с атакой, барон, прошу вас. Громите их огнём, ибо только в этом вижу я ключ к победе…»

– Все в стратеги лезут, – сказал Криденер, отбросив записку. – Даже недобитые полячишки и те на советы горазды.

Участь второго штурма Плевны была решена.

– Все правильно, – невесело вздохнул Скобелев, узнав подробности разгрома Шильдер-Шульднера, и выругался заковыристой казачьей матерщиной.

Все ещё числясь в резерве, Михаил Дмитриевич собирал сведения о противнике, где только мог. Он перечитал все газеты, доставленные ему Макгаханом, хотя не любил их читать, потому что не выносил разухабистой газетной лжи. Цифры, сообщённые англичанами, равно как и русскими, ни в чем его не убедили.

– Сложите все вместе и поделите пополам, – посоветовал Макгахан. – Тогда, возможно, получите что-то похожее на истину.

– Сложите все вместе и суньте в печку, – буркнул Скобелев. – Мне нужна истина, а не нечто на неё похожее.

Накупив у маркитантов табаку, орехов, пряников и конфет, он выехал в ближайший лазарет, где лежали костромичи. Генерал щедро оделил всех подарками, терпеливо выслушивая большей частью бессвязные рассказы, как шли под огнём, как атаковали, как погиб Клейнгауз. Каждый говорил о своём, но Скобелев упорно задавал вопросы, вызывая раненых на нужный ему разговор.

– …я, стало быть, замахнулся – ан, а колоть-то некого!

– Значит, боится турка русского штыка, братец?

– Не выдерживает он, ваше превосходительство, жила не та. Ну, поначалу, конечно, машет, а потом скучать начинает. Ежели, скажем, соседа его положили, так он на месте не останется.

– А стреляют как?

– Стреляют почаще нашего, много почаще. И патронов не жалеют, и ружья у них подалее наших бьют.

– Только вот… – Белобрысый паренёк с перебинтованным плечом засмущался, вскочил вдруг, вытянулся:

– Виноват, ваше превосходительство, разрешите доложить!

– А ты не скачи, парень, не скачи, – улыбнулся Скобелев. – У нас по душам беседа, а не строй, и ты есть раненный в бою воин. Говори спокойно.

– Да он, турка-то, хоть и много палит, а без толку, ваше превосходительство. Он нас очень уж боится, и целить ему недосуг. Руки у него дрожат, что ли, так он ружьё на бруствер кладёт и палит, не глядя совершенно.

– Верно Стёпка говорит, правильно, – заговорили раненые. – На испуг берет басурманин со своего испугу.

– Ну, не совсем так, – сказал молодой человек с перевязанной головой. – Их винтовки дальнобойнее наших, Михаил Дмитриевич. Вы позволите так обратиться?

– Позволил уже. Вольноопределяющийся?

– Так точно, вольноопределяющийся Федор Мокроусов, недоучившийся студент. Так вот, Михаил Дмитриевич, они это качество неплохо используют при нашей атаке. Сплошной веер пуль встречает ещё издалека, на подходе, ещё чуть ли не за тысячу шагов. Но Степан прав, целиться они не стремятся. Поэтому пулевой веер этот идёт как бы в одной плоскости, понимаете? И если, допустим, пригнуться, то он пройдёт над головами.

– Не снижают прицел? – заинтересованно спросил Скобелев.

– Практически нет. Судите сами, у нас тут куда больше ранений от холодного оружия, чем от пуль, верно, ребята? А вот для офицеров – наоборот.

– Отчего же так?

– Видимо, в офицеров они все же целятся. Может быть, далеко не все, а лишь специально отобранные хорошие стрелки. У офицеров и форма заметнее солдатской, и идут они впереди – их легко издалека определить.

– Следует ли отсюда, что для офицеров куда опаснее сближение, нежели сама рукопашная?

– Пожалуй, так, – подумав, сказал вольноопределяющийся. – Конечно, я впервые в бою, рано выводы делать.

– Впервые был, а видел много. – Скобелев встал. – Спасибо, ребята, очень вы мне помогли. Дай вам Бог здоровья и скорейшего домой возвращения.

Всю дорогу до дома разговоры в госпитале не оставляли Михаила Дмитриевича. А вернувшись, он сразу же записал выводы: турки не выносят штыкового боя в одиночку; стреляют не прицельно и, как правило, с бруствера, что создаёт одну полосу поражения; сближение с противником порою опаснее самого боя. Он писал, тщательно обдумывая каждый пункт, вспоминая оживлённые, открытые лица раненых. За окном густились короткие южные сумерки, Скобелев все ниже склонялся к бумаге, не замечая, что темнеет. А заметил, когда хмурый адъютант Млынов внёс зажжённые свечи.

– Вот, пишу, – Михаил Дмитриевич виновато улыбнулся. – А зачем пишу, черт его знает. Для истории разве?

– Полковник Нагибин прибыл, – сказал капитан.

– Нагибин в том бою был, вот удача! – Скобелев захлопнул бювар[46]. – Давай его сюда. И коньяк тащи. Да не какой-нибудь, а с «собакой». Слышишь, Млынов?

– На всех с собаками не напасёшься.

Офицерство позволяло себе румынский коньяк (за французский маркитанты драли бешеные деньги), и лучшим считался тот, на бутылке которого была изображена собака. Поскольку денег у Скобелева никогда не водилось – он умудрялся тратить своё генеральское жалованье в считанные дни, – капитан Млынов частенько кормил и поил своего командира из личных и весьма скромных средств.

– Поздравляю! – ещё с порога крикнул Нагибин. – Поздравляю, дорогой вы наш Михаил Дмитриевич!

– Да с чем поздравлять-то? – Сердце Скобелева вдруг защемило от предчувствия. – С чем же, полковник?

– Отдельный отряд вам дают, Непокойчицкий уж и приказ готовит. Просился я к вам, умолял – отказали.

– Водки! – закричал Скобелев, хватив полковника кулаком в грудь. – Млынов, чёртов сын, где ты там?

– Вы же коньяку желали, – откликнулся Млынов. – С собакой причём.

– Коньяк пусть Криденер жрёт вместе с собаками, а мы по-русски гулять будем. По-русски, казаче!

Скобелев пил много, но не пьянел, а только оживлялся, говорил громче обычного да распахивал сюртук. Поднимая тосты за вольный Дон, за славу русского оружия и за русского солдата – этот тост Михаил Дмитриевич произносил всегда, при всех обстоятельствах, – он дотошно расспрашивал Нагибина. Полковник изложил все, что знал, видел и понял, в подробностях рассказав о последнем свидании с командиром костромичей.

– А Игнатий Михайлович говорит: веером, мол, дамским наступаем. Веером на турка замахиваемся, а не кулаком. Вот и сгинул, бедолага, ни за понюх…

Большего Михаил Дмитриевич добиться от захмелевшего с устатку казачьего полковника не смог. Впрочем, он не огорчался: пил, шутил, оглушительно хохотал и угомонился лишь под утро. Млынов оттащил уснувшего Нагибина на генеральскую постель, а Скобелев, выпив две чашки крепчайшего кофе, приказал окатить себя колодезной водой и, протрезвев, ускакал в штаб, моля Бога, чтобы только не нарваться на главнокомандующего. Загодя пожевав специально припасённого мускатного орешка, дабы отбить могущий сразить собеседника дух, сам привязал коня у коновязи и приказал дежурному доложить.