А благорасположение объяснялось одной фразой, сказанной, кстати, лично генералу Мурашову после первого же свидания Его Высочества с доселе малоприметным полковником:

– Почему-то я с детства предпочитал Антониев Цезарям. Прямолинейность по крайней мере честна.

Пётр Николаевич тут же согласился, но навсегда позабыл об этом, в известной мере, ключевом замечании. И потому, что особой памятливостью не отличался, и потому, что сроду не читал Шекспира, и потому, что пребывал в сферах слегка мистического окраса. Как бы там ни было, а подчёркнуто неприветливое отношение полковника Ломакина к подполковнику Скобелеву, продемонстрированное на первом же свидании, генерал-адъютантом Мурашовым расшифровано не было, почему он только недоуменно вздыхал да разводил руками.

Вскоре полковник Ломакин попросил Михаила Дмитриевича посетить только что созданный штаб будущего отряда. Не столько для того, чтобы поближе познакомиться с подполковником, непонятно почему согласившемся на странный для офицера его ранга волонтёрский статус, сколько чтобы ещё раз ошарашить:

– Его Высочество разделяет моё неприятие замены штатных палаток на предложенные вами кибитки, отчего и соизволил перенести начало нашей операции на апрель. Надеюсь, в апреле ваши войлочные кибитки нам не понадобятся. То же самое касается и предложенного вами усиленного солдатского питания, поскольку холода уже отойдут, а жара ещё не подоспеет.

На самом-то деле Наместник получил от Кауфмана депешу с просьбой несколько отсрочить выступление отряда, исходя из реальных соображений: он подтягивал свои широко разбросанные отряды к границам Хивы и вполне обоснованно полагал, что выступление может оказаться преждевременным. Но Скобелев об этом, естественно, не знал, а потому и посчитал себя несколько уязвлённым, но удержался от каких бы то ни было уточнений.

Впрочем, он отметил, что полковник Ломакин никогда не позволяет себе не только шуток дурного тона, но даже иронии в его адрес при офицерах, уже назначенных в отряд. Ни при подполковнике Поярове, ни при майоре Навроцком, ни даже при юном подпоручике Гродикове. Наоборот, при них он держался более чем корректно, словно подчёркивая особую миссию подполковника Скобелева, не внесённого в официальный реестр офицерского состава как бы из особых на то соображений высшего начальства. Однако не это послужило основной причиной, почему Михаил Дмитриевич не покинул отряд с той же лёгкостью, с какой вступил в него.

– Предчувствие, – много позже объяснит он, усмехнувшись, – предчувствие, что именно он, Николай Павлович Ломакин, станет альфой и омегой всей военной карьеры моей.

Странно, но именно так оно и случилось.

В начале апреля началась переброска отряда с Кавказского побережья на полуостров Мангышлак. Собранный из осколков частей отряд был не многочисленным: три роты пехоты, два артиллерийских орудия, одна ракетная батарея да две сотни казаков, которые, правда, ещё не прибыли к месту переправы. Всего смогли выделить две тысячи сто сорок человек, включая штабных офицеров, тыловиков и коноводов, но не из нежелания использовать кавказских вояк вдали от привычных мест, а по настоятельной просьбе Скобелева, переданной генералом Мурашовым Наместнику лично. Михаил Дмитриевич уповал на неожиданность и быстроту, а по степному бездорожью большой отряд наверняка бы растянулся на много вёрст, потеряв как во внезапности, так и в стремительности. С этим в конце концов согласился и полковник Ломакин, хотя и после долгих утомительных разговоров.

– Сделайте милость, Скобелев, выпросите ещё казаков. Хотя бы полусотню. Соберёте их, тогда и переправляйтесь.

Просить Михаил Дмитриевич не любил вообще, а в данном случае понимал, что просьбы бесполезны. Кавказский театр военных действий был настолько привычен, стал настолько своим, родным, потомственным, что всегда рассматривался через увеличительное стекло местных связей, взаимоотношений и интересов. Все остальное – даже недавняя и очень болезненно переживаемая Крымская война – воспринималось, как нечто внешнее, «петербургское», а потому неродное. Он был очень рад, когда обещанные две сотни пришли без всяких дополнительных напоминаний, хотя при этом казаки и не думали скрывать своего понимания происходящего и недовольства действиями начальства:

– Калмыков туда надо. Или хотя бы башкирцев. Они степняки природные.

Однако дальше этого привычного казачьего ворчания дело не шло. Кони были вычищены и в добром теле, сбруя и амуниция – тоже, и Скобелев, как заядлый кавалерист, улыбчиво балагурил в ответ на казачье ворчанье. И даже, пользуясь временем, провёл недалёкий поход – скорее ради лошадей, чем ради всадников. А потом пришёл пароход, и они поплыли через Каспийское море в края, даже Михаилу Дмитриевичу известные только по топографическим схемам, мало привязанным к реальной географии.

– Мне рекомендовали местного толмача, – сказал Ломакин, когда Скобелев доложил о благополучном прибытии. – Уверяют, что ему ведомы все здешние языки.

– Поздравляю. Это отличное приобретение.

– Беда в том, что он – цивильный, – вздохнул полковник. – Да и со стороны матери – то ли киргиз, то ли калмык. Правда, закончил гимназию, но… Как бы вам сказать, Михаил Дмитриевич, я – в некотором замешательстве.

– Пожалуйте ему своею властью чин прапорщика, и все замешательства кончатся. Во-первых, солдаты прикусят языки, а во-вторых, он принесёт присягу. Ведь второе вас беспокоит куда больше первого, не так ли, Николай Павлович?

– Пожалуй, вы правы.

На этом несколько странный разговор тогда и окончился. Скобелев занимался устройством казаков, с полковником Ломакиным более не виделся и ни разу не задумался, почему Николай Павлович решил поставить его в известность по поводу предполагаемого переводчика. До тех пор пока этот переводчик лично не явился к нему, негромко и не очень умело доложив:

– Прапорщик Млынов. Представляюсь по причине производства в штаб-офицерский чин.

– Курица – не птица, прапорщик – не офицер, – усмехнулся Михаил Дмитриевич. – А почему, собственно, вы мне представляетесь? Я – лицо добровольное, а, стало быть, и без всякой официальной должности.

– Вы назначены командиром авангарда, господин полковник. Следовательно, мне предстоит служить под вашим началом.

– Я ничего не знаю об этом.

– Я умею слушать, господин полковник.

– А молчать? – прищурился Скобелев.

– А молчать – тем более.

Откуда новоиспечённый прапорщик Млынов узнал о назначении добровольно примкнувшего к Мангышлакскому отряду подполковника Скобелева командиром авангарда, так и осталось тайной. Он и вправду оказался на редкость немногословным, а его бесстрастное калмыцкое лицо ровно ничего не выражало. Но письменный приказ (полковник Ломакин был прилежным служакой) вскоре и впрямь поступил, хотя и с оговоркой о личном на то желании Скобелева. Вероятно, оговорка и была сделана ради этого личного согласия, но Михаил Дмитриевич об этом не стал задумываться. Он был кавалеристом не столько по воинской профессии, сколько по склонности порывистой натуры своей, а потому согласился тотчас же и – с радостью.

Верблюдов все же закупили у местного населения, но недостаточно, поскольку казна выделила для этого весьма скромную сумму. А апрель выдался небывало жарким, пересекать выжженные солнцем полупустыни и солончаковые степи с малым караваном было весьма опасно, что понимал даже полковник Ломакин, восчувствовавший неласковый климат собственным телом. Однако старая кавказская привычка сказалась в нем сильнее всякого понимания, почему он и отдал майору Навроцкому распоряжение отобрать верблюдов силой. Навроцкий ринулся исполнять приказ со всем пылом, но вскоре обескураженно вернулся ни с чем: киргизы откочевали подальше и в направлении неизвестном.

– Их явно кто-то предупредил, господин полковник. Они не могли уйти в свои степи ни с того ни с сего.

Скобелев предполагал, кто мог посоветовать кочевникам отогнать стада подальше от русских войск, но понимал, что означает для них подобная экспроприация. Местные киргизы никогда не враждовали с Россией, помогали, чем могли, и вводить в этом крае военные обычаи Кавказской войны он не хотел. И решительно пресёк догадку майора Навроцкого: