– Согласно международным договорам русская армия обязана покинуть Болгарию. Полагаю, главнокомандующего занимает вопрос очерёдности вывода наших войск.

Намёк означал, что 4-й пехотный корпус может оказаться в первой очереди, а Скобелеву этого не хотелось. Он ещё не завершил дела с военизированными гимнастическими обществами, а потому покидать Болгарию не торопился. И решил постараться убедить Тотлебена временно оставить 4-й корпус, ради чего и посчитал необходимым явиться на неофициальную беседу вполне официально.

С этой целью в указанную среду он надел парадный мундир со всеми орденами и потребовал у денщика Круковского пожалованную императором шпагу. Однако всегда исполнительный поляк что-то долго не шёл, и Михаил Дмитриевич раздражённо крикнул:

– Ну, что же ты?

В тот день у Скобелева с утра обнаружилось на редкости скверное настроение. Он относился к Тотлебену с почтительным уважением и подозревал, что проиграет в споре за очерёдность. А покидать Болгарию так не хотелось…

– Матка Боска…

Круковский появился из спальни с растерянным, даже испуганным лицом, неся перед собою пожалованную шпагу. Два из семи бриллиантов, украшавших её ножны, были выломаны…

– Её бросили за сундук, Михаил Дмитриевич.

– Кто бросил? Кто?.. Молчишь?.. – Кровь бросилась в голову, Скобелев уже не соображал, что говорит. – Сам же и выломал, подменить хотел фальшивыми да не успел…

– Михаил Дмитриевич, крестом Святым клянусь, пальцем её не касался…

– А кто мог, кроме тебя? Кто?..

– Да ведь полон дом господ…

Скобелев, не раздумывая, с размаху отпустил денщику пощёчину. Впервые за все время собственной службы.

– Не сметь порочить русских офицеров!..

– Бить не надо, ваше высокопревосходительство, – тихо сказал Круковский. – Лучше отдайте меня под суд.

Михаил Дмитриевич опомнился. Взял у денщика шпагу, бросил её на стол, прошёлся. Сказал, не глядя:

– Извини, в глазах помутилось. Ступай к себе.

– Прощения прошу, Михаил Дмитриевич. – В дверях стоял личный адъютант Баранов. – Позвольте задать только один вопрос Круковскому. Кто из офицеров последний раз был здесь в отсутствие Михаила Дмитриевича, Анджей?

– Его благородие господин Узатис.

– Иди, – вздохнул Скобелев. – Извини меня, если можешь. Погорячился непростительно.

Круковский молча вышел. Михаил Дмитриевич пометался по комнате, ещё раз вздохнул:

– Человека ударил. Какая мерзость!

Баранов взял со стола шпагу, внимательно осмотрел ножны.

– Грубо гнёзда расковыряны, значит, торопился кто-то. Нет, Михаил Дмитриевич, это не Анджей. Денщику торопиться некуда, вас и так целыми днями дома не бывает.

– Сам знаю! – рявкнул Скобелев. – Меня Тотлебен ждёт, а тут… Да черт с ними, с бриллиантами. Не носил я эту шпагу и носить не буду. А безответного солдата ударил. Черт, черт, черт!.. Не могу в таком состоянии к Тотлебену ехать, Баранов, не могу.

– Напишите записку, что заболели.

– Наверно, ты прав, это, пожалуй, единственный выход. Сейчас же и напишу.

– А дознание о пропаже бриллиантов очень прошу поручить мне, Михаил Дмитриевич.

– Не желаю никакой огласки, Баранов!

– Я успел три курса на юридическом закончить, ваше высокопревосходительство, – улыбнулся Баранов. – Результаты доложу вам лично. Так что никакой огласки не будет. Никакой. Если, конечно, вы сами не примете решения на этот счёт.

Скобелев написал записку, которую Баранов тут же и доставил Тотлебену. Однако краткость и сухость записки делали её похожей скорее на небрежную отписку, что весьма раздосадовало Эдуарда Ивановича. В результате приказ на передислокацию в Россию так и остался без изменения, и первым по-прежнему значился в нем 4-й пехотный корпус под начальствованием генерал-лейтенанта Михаила Дмитриевича Скобелева.

Подпоручик Николай Узатис с первого взгляда не понравился Баранову. Он почувствовал его неискренность, понял, что новый ординарец что-то скрывает, и откровенно сказал об этом Скобелеву.

– Ерунда, – отмахнулся Михаил Дмитриевич. – Это потому, что его мать упросила Ольгу Николаевну походатайствовать.

– А для чего же он исхлопотал бессрочный отпуск?

– Ну, не знаю. Может, несчастная любовь.

– Несчастная любовь без сохранения содержания, – усмехнулся адъютант.

– Оставь. Он старается.

Узатис и впрямь очень старался, и Баранов оставил свои сомнения при себе. Однако подспудно они продолжали в нем существовать и теперь, получив разрешение Михаила Дмитриевича на расследование, всплыли наружу. Более всего адъютанта беспокоил таинственный бессрочный отпуск без сохранения содержания, который испросил Узатис. Баранов совсем не склонен был к романтическим объяснениям, а потому сразу же отверг предположение Скобелева о несчастной любви. «Такие из-за отвергнутой любви службу не оставляют, – думал он. – Тут какая-то иная, куда более матерьяльная причина…» И послал срочный запрос в полк, в котором Узатис до отпуска проходил службу.

Ответ пришёл на удивление быстро. А содержание его оказалось таким, что адъютант счёл необходимым доложить Михаилу Дмитриевичу до окончания расследования.

– Узатис взял отпуск потому, что проиграл крупную сумму денег. Офицерское собрание полка выдвинуло ему условие: если он в течение года не вернёт карточный долг, его привлекут к суду чести.

– Ну и на что он мог рассчитывать в нищей Болгарии? – хмуро спросил Скобелев.

– На ваше имя, Михаил Дмитриевич.

– Что-то я не очень понимаю тебя, Баранов.

– Под ваше имя любой ростовщик немедля даст любую сумму.

– Ну, это уж ты слишком… – задумчиво протянул генерал, припомнив собственные денежные расписки.

– Узатис никогда не просил вас подписать что-либо? Припомните, Михаил Дмитриевич,

– Нет. Чего не было, того не было. Наши матери – близкие подруги. Ещё со Смольного института.

– С вашего разрешения я все же проверю эту линию.

– Ну, проверь, – нехотя буркнул Скобелев. – Неприятна мне эта твоя возня, Баранов. Такое ощущение, будто матушку проверяем.

– Никоим образом, Михаил Дмитриевич. Я проверяю безупречность вашего ординарца и буду рад, если мне удастся её подтвердить.

Каким образом Баранов прощупывал ростовщиков, так и осталось неизвестным. Ни сам Скобелев, ни его денщик Круковский, ни тем более Баранов никому и словом не обмолвились о краже бриллиантов, все шло заведённым порядком, пока адъютант не доложил:

– Николай Узатис предлагал греческому ростовщику Теотакису два бриллианта, однако Теотакис отказался, сразу же сообразив, что они – краденые.

– Не может быть, Баранов, – растерянно проронил Скобелев. – Этого просто не может быть! Ростовщики всегда врут…

– Теотакис ждёт в прихожей, – весомо сказал адъютант. – Прикажете пригласить?

– Ну, давай, – нехотя сказал Михаил Дмитриевич. – Послушаем, чего он нам наплетёт.

Вошедший ростовщик низко поклонился генералу, оставшись у порога. Скобелев неприветливо созерцал его, и чем дольше это продолжалось, тем все более он ему не нравился. Во-первых, потому что был ростовщиком, а во-вторых, потому что был невероятно худ, что ломало сложившееся у Михаила Дмитриевича представление о греках.

– Ну? – сказал он наконец.

Теотакис тихим голосом повторил то, что до него говорил Баранов, и Скобелева это не убедило.

– Почему я должен вам верить?

Ростовщик пожал плечами:

– Потому что я говорю правду, ваше высокопревосходительство.

– Кто-нибудь может подтвердить ваши слова?

Грек ещё раз пожал плечами и промолчал.

– Вот! – с торжеством сказал Скобелев Баранову.

– Разрешите показать шпагу господину Теотакису?

– Нет!

– Я настаиваю на этом, Михаил Дмитриевич, – тихо сказал адъютант. – Задета моя честь, и если вы откажете, мне останется лишь подать рапорт об отставке.

– Ну, хорошо, – подумав, согласился генерал. – Анджей, принеси шпагу!

После данной сгоряча пощёчины Скобелев стал называть денщика только по имени. Это восстановило прежние отношения, хотя Круковский говорил теперь куда меньше, чем ранее. Он вошёл, молча положил шпагу на стол и отступил к дверям.