Саша резко развернулся и бросился обратно, за угол дома. Стрела пронеслась совсем рядом. Мелькнула мысль — хорошо, что арбалетчик был один. Другие двое уже бежали к нему, но на улицах он был быстрее. По крайней мере, Саша так подумал. Просто перепрыгнув забор, срезал через двор и снова перемахнул забор. Однако риши, с их короткими ножками, совершили прыжки не хуже человеческих.

Пот лился с него градом, когда он несся, петляя по дворам, к храму. И он сумел оторваться. Но то, что он увидел у храма, означало крах всех надежд.

Двери храма были плотно закрыты. Ведь Риши были и здесь. Стройными рядами, полумесяцем, они давили на людей, стоявших на храмовой площади. Первый ряд — с мечами. Второй и третий — копьеносцы.

А люди… здесь были старики и юноши, едва достигшие четырнадцати. Резерв, призванный защищать женщин и малых детей, пока мужчины сражались на стенах.

Саша увидел как старик в штанах и рубахе из грубого сукна не слишком расторопно отступил от ришей и тут же его пронзили два копья. Какой-то подросток, в ярости от увиденного, бросился из толпы на крысолюдов. И люди не стали смотреть что с ним произойдет. Грань терпения была преодолена. Народ закричал, кидаясь на ряды ришей. Они падали один за другим, и почти никому не удавалось поразить таких, казалось бы слабых, но слишком умелых и беспощадных ришей. До крысолюдов с мечами даже не дотягивались, сраженные копьями.

Вглядевшись, Саша заметил, что и женщины были среди людей. Не бросившие своих мужей они с самодельными копьями и рогатинами, из переделанных вил и кос, сражались за свой город, свою землю и веру. И точно также падали, когда их пронзали копья. А риши лишь выдергивали наконечники из тел, упираясь иногда ногами, и снова наступали на храм.

— Не надо, Скиталец.

Но было поздно. Остановить это, подумал Саша и отбросил мысли. В нем кипело желание прекратить бойню. Желание помочь и спасти. Было в нем и чувство ненависти, но он не поддался ему. Однако и отбросить его не мог.

Саша потерял контроль, больше чем от испуга. Скиталец открылся миру. Он знал, что Тьма ему не нужна. Что Ворон лгал. Что ответы всегда рядом. Что он может изменить происходящее, просто выбрав возможность. Спокойствие овладело им. Саша усвоил урок, выученный в деревушке Пана. Он не поддался крику боли, исходящему из глубины. Чувства кричали — останови это! Но Скиталец не позволял себе думать так просто, сразу обо всем что видел. Саша знал, чем это может обернуться.

И он сконцентрировал внимание на ришах. Он желал, чтобы они ушли, чтобы они прекратили… чтобы они остановились. И переписывал виденное. Словно стирал ошибочные записи в тетради. Почувствовав, что все теперь именно так, что все правильно, что все верно, и мир изменил свой облик… он не вернулся.

Скиталец вдруг подумал, что ему не нужно ничего этого. Он не мог бы сказать чего — этого. Возможно — всего. Безбрежное спокойствие и равномерная дрожь жизни, вот что он ощущал, когда желания ушли. Эта дрожь была вызвана мощью и величием чистоты знаний, так он понимал. И ему хотелось вечно купаться в мерцании ясного и безграничного разума.

Скиталец видел, как в недрах газового гиганта невероятной красоты существа перетекают, мягко переливаясь цветами. Он видел, что скрывает планета, объятая ядовитыми водами Великого океана. Видел как даже в атмосфере, способной убить человека в доли секунды рождается первая клетка. Он видел миры, где впервые родился человек. Видел, как миллиарды их убивали друг друга, любили, сливаясь в экстазе и страдали, глядя на звезды.

Чувствовал их жажду и видел, как они находят. Он мог видеть, как человечество навсегда вписывает себя в книгу вселенной, уходя в Жизнь, становясь всем. Он чувствовал, как они окружают его и песнь неисчислимого количества существ, изменившихся навсегда и открывших другие пути развития, поют свою песню. Здесь были не только люди… Но все они были едины, все они были бесконечно одинаковы снаружи и, в то же время, каждый был по настоящему уникален внутри. Они порождали парадоксы, как и человек, но не имели конфликтов. Запись разума, свободная от любых физических ограничений.

Они не пели свою песню, таков был сам фон их существования. Но для Скитальца он звучал как песнь. И мощь ее ужасала и манила, заставляя вибрировать каждую клеточку тела, порождая тысячи электрических разрядов. Он испытывал невыносимое желание и боль, когда не поддавался ему. Все его существо просило этого — стать иным. Видеть мир по-другому, видеть всегда, видеть всё и быть всем.

Ворон одернул его.

— Не верь. Они — обман. Они поменяли одну иллюзию на другую. Они поменяли иллюзию материальности мира на иллюзию его нематериальности.

— Они прекрасны.

— Они — другие, великолепные для тебя, но они — ложь. Можно идти их путем, но это не конец. Они — боги без возможностей, так не должно быть, есть н а с т о я щ а я истина. Она — непостижима, но так должно быть. И ты должен быть с ней. Таков твой путь, Скиталец.

И вдруг Ворон запел. Его песня была ужасна. В ней не было ничего прекрасного, это был вопль, и одновременно, он был мелодией. Ужасной, хаотичной, как первозданный мрак. Он заставлял трепетать, преклонятся перед чем-то могучим и великим, непостижимым кошмаром Тьмы. И когда ужас проник в самые глубины души Скитальца, Ворон снова заговорил. Но это больше не было хриплым голосом. Это были изначальные образы, никаких слов. Они звучали как гром. Тело Скитальца вздрагивало, когда появлялся новый образ.

Образы говорили ему о другом мире. О мире, куда он мог пойти вместе с Вороном. О том, где не было больше разума. Это было непостижимо и страшно, но этот мир, как и его песня, звал к себе.

И вдруг Ворон резко толкнул его. Больше не было Жизни. Больше не было Ничего. Была та же иллюзия, которую он знал как с в о й мир.

— Вот так, — произнес Ворон.

Саше окружающее казалось чужим и ненастоящим, как будто он глубоко погрузился в себя… или скорее это было похоже на наркотик. Восприятие возвращалось, и в первую очередь это было осязание земли в бороздах, оставленных пальцами и звуки. Редкие крики ликования и плач, смешавшиеся тихим фоном воедино.

Над городом оседала снежная пыль. Словно ранний осенний мороз, снежинки падали повсюду и таяли, не долетая до земли.

Риши были мертвы. Их тела лежали там же, где и мгновение назад. Такими же стройными рядами. Легкий ветер ворошил тонкую шерсть, пробегая по ней волнами.

А люди не радовались. Пораженно, с благоговением, они смотрели на мальчика, склонившегося к земле. Мгновение назад желтоволосый мальчишка взлетел на добрый десяток метров и, затем, вместе с ришами и тысячами равнодушных снежинок, упал на землю. И легендарный ящер взобрался ему на спину, тревожно вереща.

Саша не смотрел на людей. Поднялся на ноги и стоял, смотря на круговерть снежинок, таявшую в воздухе словно белая дымка. Неосознанно поймал пару снежинок, тут же растаявших на ладони. В его глазах замер тот же холод, что и в воздухе над Верском.

Распахнулись ворота, первым показался олерис. Следом выходили женщины, дети… И ликовали, и рыдали, над телами убитых. Победа, это была их горькая победа. Смешались они с теми, кто все еще непонимающе глядел на мальчика, ставшего катализатором чуда. И прежде, чем толпа обратила бы на него внимание, Саша развернулся и двинулся, пошатываясь, прочь.

Прочь от радости и горя. Саша чувствовал совсем иное. Отчасти — облегчение, что все кончилось. Тихую радость за этих людей. А еще ощущение оторванности от чего-то большего… будто он лишился какого-то чувства.

Слепой от рождения человек не знает света и тьмы, знакомый и с тем и с другим лишь по описаниям других. Ведь, действительно, как наша кожа не различает этих понятий, так и лишенные зрения не могут до конца понять, что такое цвет.

И как должно быть прекрасно увидеть впервые мир… И тьму. И свет. И сотни сочных и тусклых красок. А затем лишиться их. Вот так ощущал себя Саша.

Но все же, человек остается человеком. Саша быстро приходил в себя. Он чувствовал себя погано, думая о сотнях погибших крыс. Но все-таки, это были не люди. Он мог выбирать или остаться в стороне, и он выбрал.