Это было так неожиданно, что я замер, но собака не обратила на мою персону ни малейшего внимания. Быстро и деловито она пробежала мимо, встав на задние лапы, когтями передних и носом распахнула дверь — и выскользнула на улицу.

Я только пожал плечами, облегченно выдохнул и двинулся вверх по лестнице. Обошел весь второй этаж, натыкаясь лишь на пустые спальни, ванные комнаты и просто запертые двери, и наконец вроде бы нашел то, что искал, — библиотеку.

Там тоже было почти темно: свет не горел, и только большой старинный камин скупо отбрасывал красно-черные тени своих алых языков на стены и шкафы с книгами.

Прямо перед камином стояло кресло, и хозяин дома пребывал сейчас в нем: лицом к огню, спиной ко мне.

И я снова сказал:

— Эй, послушайте, а я все-таки пришел!

Ответа не последовало.

— Але, любезнейший! — уже несколько ворчливо проговорил я и добавил: — Что-то не больно приветливо встречаете вы гостей, которых сами же и пригласили, вам не кажется, а?

Однако любой из обступивших меня со всех сторон дубовых книжных шкафов выглядел сейчас куда более радушным и гостеприимным, нежели их хозяин.

— Послушайте-ка! — не на шутку возмутился я, обходя огромное кресло с правого фланга. — Это, конечно, очень любезно, что вы поручили торжественно встретить меня вашему Белому Клыку, но все же…

А вот дальше можно было не продолжать и не возмущаться, потому что возмущаться и что-либо продолжать стоит только когда чувствуешь какое-то ответное взаимопонимание или, на худой конец, хоть что-нибудь да ответное. Увы, в данном случае не было ни того, ни другого.

Хозяин библиотеки, он же хозяин дома, он же мой дневной настырный гость в редакции и он же — автор странной рукописи о чертовщине вокруг да около загадочного Волчьего замка, сидел в своем кресле, прямой и неподвижный как мумия. Лицо его было белым, глаза — закрытыми, и он — не дышал.

Я взял беднягу за руку — она была еще теплой, но с каждой секундой становилась все холоднее и холоднее. Черт побери!…

Знаете, ежели вы вдруг решите, будто я, как часто пишут в романах, почувствовал, что земля уходит у меня из-под ног, а сам задрожал, затрепетал, покрылся ледяным потом, и так далее, и тому подобное, то вы ошибетесь. Я не задрожал, не покрылся и не затрепетал — я просто как альпийский горный баран отскочил назад и стал озираться по сторонам в поисках… сам не знаю кого или чего.

Потом я снова осторожно приблизился к трупу (а в том, что передо мной труп, не было сомнений), потому что на коленях у него увидел… коричневый конверт. Конверт был зажат между большим и указательным пальцами левой руки.

Преодолевая понятную робость и даже брезгливость, я вытащил конверт из стиснутой ладони и поднес к глазам. Он был склеен из плотной шероховатой бумаги и не запечатан. Я открыл его и вытянул тонкий белый листок, на котором крупным, четким почерком — явно не находившегося сейчас рядом со мной мертвеца — было написано красными чернилами всего два слова: "КОЛЬЦО ИЗОКАРОНА"…

Повертев в руках, я сунул конверт и листок в карман; потом, все еще тревожно оглядываясь, осторожно приблизился к громоздкому письменному столу и, открыв дверцу, потянул за ручку правого верхнего ящика.

Он был заперт, и в поисках ключа я принялся шарить по столу, переворачивая и вороша книги, журналы, газеты, какие-то деловые бумаги бывшего уже хозяина дома. Безрезультатно. Ключа нигде не было.

Тогда я вернулся к трупу, кривясь и морщась, обыскал карманы брюк, пиджака и даже жилета, но опять ничего не нашел. И я взял с края стола большие ножницы, просунул их острие в щель между ящиком и столешницей, нажал посильнее, и… с тихим сухим щелчком замок сломался, открыв моему любопытствующему взору содержимое ящика.

Там лежала рукопись, которую я сегодня уже имел счастье (или несчастье) читать, — в бело-розовой папке, какие-то кнопки-скрепки, прочая канцелярская чепуха и… револьвер.

Я невольно покачал головой и присвистнул… и тут вдруг с улицы донесся протяжный, заунывный вой. Я вздрогнул — и точно очнулся от глубокого, тупого сна: до меня наконец в полном объеме дошла вся двусмысленность ситуации — то, что я нахожусь один в доме покойника, умершего не знаю уж какой смертью, и то, что ни к чему хорошему это, конечно же, не приведет.

Почти бегом я вернулся к трупу, более внимательно осмотрел его с головы до ног. Мой дневной гость был, если только позволительно так выразиться, совершенно целым: ни на голове, ни на теле — ни малейших следов крови, ни ран. Шея тоже не носила на себе признаков удушения либо… гм… "укушения"… Яд? Возможно. Не знаю. В этом не разбираюсь, а потому не хочу говорить. Вот только лицо…

Нет-нет, оно вовсе не было передернуто или искажено какими-то там судорогами или гримасой — напротив. Однако чем больше я в него всматривался, тем яснее и отчетливее осознавал: лицо не было обычным — в момент смерти оно словно окаменело, застыло, подобно гипсовой маске. Оно… как бы потеряло на миг одно свое выражение — то, которое было перед тем как мертвец (теперь уже — мертвец) что-то увидел, — и не успело еще обрести новое, следующее выражение, — я не знаю, чего — ужаса? радости? страха? Смерть настигла моего недолгого знакомого точно на острие, на грани, на переломе чувств…

Правая рука трупа, сжатая в кулак и лежавшая до того на колене, вдруг соскользнула с ноги. Не успевшие одеревенеть еще пальцы рефлекторно разжались, и на паркетный пол с глухим звяканьем упало кольцо с большим зеленым камнем. К о л ь ц о И з о к а р о н а?..

И вот тогда-то я наконец в полном объеме и задрожал, и затрепетал, и покрылся потом, и похолодел, сам толком не понимая, почему. Точно понял я лишь одно: вон! Немедленно! Быстро! Бегом! — прочь из этого проклятого дома!..

И я немедленно поднял кольцо (оно было словно из льда), быстро вернулся к столу, сунул в карман револьвер, схватил папку с рукописью — и бегом бросился к двери.

По ступенькам лестницы я слетел чуть ли не кувырком, чудом не свернув себе шею. Пулей выскочил за порог и… замер как вкопанный. На противоположной стороне безлюдной, пустынной улицы, прямо напротив входных дверей, стояла та самая собака и смотрела на меня пристальным, немигающим взглядом то желто-зеленых в скупых отсветах фонаря, то бездонно-черных, как ночь, больших круглых глаз.

И вдруг она задрала морду к небу и снова завыла…

Я резко шагнул в сторону. Вой моментально оборвался, и собака медленно двинулась ко мне.

Я тотчас опять застыл и, прижав левой рукой к груди папку, правой выхватил из кармана ворованный револьвер и прицелился в лобастую голову пса.

Он остановился и какое-то время стоял, весь напрягшись, точно оценивая степень моей решительности и готовности стрелять. Наконец, видимо поняв, что намерения мои серьезны, пес повернулся и не спеша затрусил прочь, помахивая на бегу своим куцым хвостом.

Через минуту он скрылся из виду, а я, опасливо переместившись под ближайший фонарь, торчал возле столба в круге желтого света с револьвером в руке до тех пор, пока из соседней улицы не вывернулся случайный ночной извозчик, навстречу которому я бросился с такой великой и неописуемой радостью, с какой еще ни разу не бросался навстречу ни одной из самых любимых своих девушек.

— Каким ветром тебя занесло, юноша? — ехидно осведомился маленький остроносый старикашка, едва я уселся в глубокое кожаное кресло напротив стола и попытался изобразить на своей физиономии величайшую радость от встречи и неописуемое уважение к хозяину этого стола, а заодно и всего, что обоих их окружало.

— О дядя! — с преувеличенным пафосом воскликнул я, но старикашка меня оборвал:

— Если память не изменяет, последний раз мы виделись, когда моя разлюбезная сестрица безуспешно пыталась согнать тебя с горшка, — лет эдак двадцать семь или восемь тому назад. Похоже, это ей наконец удалось — раз ты здесь и не на горшке, да?