— Все подумали, что вам не терпится покончить с официальной частью и перейти в банкетный зал, чтобы напиться. Что, как я вам уже докладывал, вы и сделали…

— И, заметьте, правильно сделал!

…Летели первым классом. Оба крепко выпили. И тут собеседника старины Гарри потянуло на откровенность. Он признался, что на самом деле он не Грызь. Несмотря на полное внешнее сходство.

— Настоящий майор Грызь после вашего кофе так и не выбрался из Склифа. Вы понимаете, что это значит?

— Это значит, что кофе я заварил на славу. А несчастный майор? Он что, умер?

Лжегрызь долго смотрел на старину Гарри. Наконец произнес:

— Вы поняли, что я имел в виду, когда сказал, что я не Грызь? То есть, что я не совсем Грызь?

Старина Гарри апатично пожал плечами. Далось ему это нелегко. Он почувствовал, что его собеседник не лжёт. То есть, не лжёт сейчас. К прочим же его словам нужно относиться с осторожностью. Это означает, что, по всей видимости, всё остальное ложь. Включая липовый рассказ о его, старины Гарри, пьяных безумствах. И захватывающее повествование о попытке остановить правительственный кортеж, наверняка, тоже ложь. И реанимация. И посольский кот…

— Кот не ложь, — заявил Грызь-2, - вас еле отодрали от несчастного животного. Вы сосали ему ухо…

Старина Гарри изучающее посмотрел на собеседника:

— И как же мне теперь вас называть?

— А так и называйте. Полковник Грызь. Можете Петром Петровичем. Меня так и мсье Шнейерсон называл.

Помолчали. Старина Гарри делал вид, что внимательно прислушивается к ровной работе реактивных двигателей. А те, и вправду, гудели мерно и очень убедительно.

— Не стоит принимать мои слова о несчастном полковнике и его смерти совсем уж буквально, — нарушил молчание попутчик старины Гарри, — всё не так примитивно, как вам может показаться. Грызь не умер. То есть, он в общем-то, конечно, умер, но… Как бы это вам объяснить… Короче, я перешел в Грызя. А он — в меня. Грызь как бы стал частью меня. Влился в меня со всеми своими потрохами, своей жизненной историей и всем прочим, что позволяло называть его человеком, известным вам как Петр Петрович Грызь. Учитывая, что особых отличий между нами и вами, людьми, собственно говоря, нет, то согласитесь, осуществить такое превращение не представляло особого труда. Мы и не такое можем, поверьте. Таким образом, по большому счету, я и есть всё-таки Грызь. Так мне кажется. По крайней мере, в настоящий момент… А вообще-то у меня имен много. А масок, сами понимаете, э-э! — чёрт замахал руками. — Масок и не счесть. Их, Гарри Анатольевич, столько, что, поверьте, иной раз сам путаюсь и не могу понять, кто я… Такой вот, с позволения сказать, забавный кунштюк. Вопросы есть?

— Есть, — сказал Зубрицкий. Хотя никаких вопросов у него не было. — Есть, — повторил он. И с ходу брякнул первое, что пришло в голову:

— Это правда, что у вас в кабинетах до сих пор висят портреты Дзержинского?

— Если вы имеете в виду преисподнюю, то там с портретиками, сами понимаете, не густо. Не к чему нам портретики-то… Что касается МВД, то — нет, Дзержинского там не уважают. А вот на Лубянке, сколько угодно. Еще есть вопросы?

— Есть. Вы не желаете выпить?

— Отчего ж не выпить, если можно выпи-ить, — громко запел чёрт, — мы зашли в шикарный ресторан! Там сидела мурка с агентом из МУРа, из-под юбки виден был наган!

— Смотрите, как бы вас не вывели, — забыв на мгновение, где находится, сказал старина Гарри.

— Вывели? — захохотал чёрт. — Вы говорите — вывели?! Очень может быть!

Появилась стюардесса. На ее кукольном личике застыла обворожительная улыбка.

— А не принести ли вам, голубушка, мне и моему лучшему другу по стаканчику греческой амброзии, — по-свойски попросил чёрт.

Держа в руке стакан с метаксой, чёрт (в дальнейшем для удобства мы будем именовать его и Петром Петровичем, и полковником, и Грызем, а иногда и просто чёртом) спросил:

— Скажите, Гарри Анатольевич, какие чувства вы испытывали, когда получали эту вашу окаянную Нобелевскую премию? Да вы не тушуйтесь, насчет чёрта я пошутил. А может, и не пошутил… — Петр Петрович засмеялся.

— Особых чувств, по правде говоря, не было. Я вам вот что скажу, нет разочарования больше, — мрачно сказал старина Гарри, — чем осуществленная мечта. Это высказывание некоего Эрнста Хайне. А кто он такой, этот Хайне, чёрт его знает… Короче, моя мечта осуществилась, и что?.. Пустота в душе, как и прежде, даже хуже. Если честно, то жить не хочется… А тут еще вы со своими фокусами…

— Если поковыряться в душе человека, — как бы между прочим заметил чёрт, лакируя острые ногти неизвестно откуда взявшейся пилкой, — поковыряться, говорю, во всех его печенках, селезенках и предсердиях, то можно выявить удивительную закономерность. Человек всегда обожал прятать свои низменные примитивные мечты за высокими словами. Заглянули бы вы в душу иному великому, знаменитому и всеми почитаемому человеку. Какому-нибудь писателю-классику, полководцу или святому мученику. Вы бы такое увидели! Все их разглагольствования о всеобщем благе, славе, почестях, справедливости и любви — ложь от начала до конца. Когда наиболее удачливые и талантливые из них достигают вершин и головами упираются в притолоку, их неудержимо тянет лечь на диван, чтобы, прикрыв лицо газетой, подремать до наступления сумерек, когда можно будет снова завалиться в постель и проспать до утра. А знаете, почему? Потому что они ленивы и умны. А быть умным — значит быть циником. Но открыто об этом не скажешь. А скажи они то, что думают, от них отвернутся.

— А ненасытность? Ненасытность властолюбца, женолюба? Или художника, композитора, которые не могут жить, не творя?

— Я был бы тысячу раз не прав, если бы затеял с вами спор. Бывают исключения, бывают. Как без них? Но пресыщенность встречается куда чаще, поверьте мне, уж я-то знаю. И сколько бед бывает от этой пресыщенности! Вы же сами признались минуту назад, что вам жить не хочется.

Старина Гарри тяжело вздохнул.

— Говорю вам, мне тошно на душе.

— Ничего, Гарри Анатольевич, не печальтесь, это того не стоит. Правильно в минуту откровения с самим собой говаривал ваш дружок Шнейерсон: жить надо одним днем. Хотя это не просто, — Грызь искоса посмотрел на старину Гарри. — И действительно, как можно наслаждаться жизнью, если ты даже приблизительно не знаешь, что ждет тебя завтра, через час, через минуту? Знаешь только, что стареешь, что ждут тебя неизбежные болезни, страдания и прочая мерзость… А иной раз вообще что-то неожиданное… Знали бы вы, насколько неожиданное! Как, спрашивается, в таких невыносимых нравственных условиях наслаждаться жизнью?

— Всё, что вы говорите, необыкновенно интересно, не каждый же день с нечистой силой встречаешься, и поэтому хотел бы задать вам очередной вопрос.

— Понимаю, валяйте.