— В надежных-то надежных, но — в чужих…
— Он меня любит и искренно желает добра, — Рогнеда лукаво улыбнулась, — коли мне хорошо, то и ему хорошо.
— Я чувствую, наш мир скоро развалится, как развалился Древний Рим.
— Ничего, и на развалинах, как вы знаете, растут цветы.
Ровно в двенадцать ноль-ноль прибыл Герман Иванович Колосовский.
Несколько дней назад он был снят со всех постов. У него отобрали всё, кроме персональной машины. Герман окончательно вышел в отставку, ответив отказом на предложение президента возглавить дом-музей В. И. Ленина в Самаре.
Когда Герман увидел Рогнеду, его лицо расплылось от восторга. И тут же омрачилось. Он посмотрел на Тита.
Тит виновато улыбнулся и развел руки в стороны. Лицо Германа налилось кровью, он открыл, было, рот, но Тит опередил его.
— Вот видите! — сказал он, обращаясь к Рогнеде. — Я же говорил, что Герман ревнив, как сто венецианских мавров!
"Леви-Стросса" и "Кастанеду" подхватили у Белорусского вокзала.
— А этих еще зачем?.. — попытались протестовать Герман и Тит.
Но Рогнеда их успокоила:
— Они не помешают. И потом, должен же кто-то бегать за водкой…
…В машине молодые люди, как ни в чем не бывало, продолжили разговор, начатый, видимо, ранее. Они беседовали, ничего и никого не замечая, словно были одни в машине.
— Ты не прав… — сказал "Кастанеда".
— Это ты не прав! — рубанул "Леви-Стросс". — Толстой, как бы, ставил вопросы, да? А Достоевский, блядь, на них знал ответы… Он, как бы, ужасался…
— Да, ужасался и призывал читателя ужасаться вместе с ним…
Герман заерзал на сиденье. Водитель посмотрел на Германа и прибавил скорости.
— Непосредственную данность, — говорил "Леви-Стросс" и крутил волосок в бороде, — непосредственную, блядь, данность переживаний от исполнения или нарушения этического закона Толстой ставил выше метафизических вопросов о существовании Бога…
— О, друг мой Аркадий, не говори красиво! — оппонировал "Кастанеда".
— Плевать! — парировал "Леви-Стросс". — Толстой в заостренной форме ставил перед собой и, как бы, перед обществом вопросы смысла жизни и веры! Ты понял, недоносок, он ставил глобальные вопросы!
— Ну и что! Вот на прошлой неделе передо мной встал вопрос о резекции прямой кишки…
— Это ты так остришь?
— Стал бы я острить! Ты знаешь, что это такое — резекция кишки?
— Ты концептуалист, вот ты кто!
— Да, концептуалист. Причем не простой, а как бы романтический концептуалист.
— И много вас таких, долбанных романтических концептуалистов?
— Да уж побольше, чем вас, самодеятельных структуралистов!
— Сосал бы ты!..
— Это ты бы сосал! У нас один Лёва Рубинштейн чего стоит!
— Да пойми ты, вы, концептуалисты, как бы выхолащиваете к ядреной матери из искусства всё трансцендентное и имманентное…
— Да, выхолащиваем, туда ему и дорога, этому твоему трансцендентному и имманентному!
Спорщики уставились друг на друга. Некоторое время они молчали. Затем "Кастанеда" продолжил умную беседу:
— Говоря о проблеме интерсубъективности…
— Существует такая проблема?
— Да, существует, и она чрезвычайно актуальна!
Тит, Герман и особенно водитель внимательно слушали молодых интеллектуалов.
— Ну и что? — вскинулся фальшивый "Леви Стросс". — Как вариант единого, блядь, абстрактного инварианта…
— Помолчал бы уж! Понятие "эпистема" и дискурсивные формации у Фуко и ментальные структуры, мать их…
Наконец, Герман не выдержал:
— Еще одно слово о ментальных структурах или трансцендентальности, и я кого-нибудь придушу!
В машине воцарилось молчание.
Спустя минуту Герман взглянул на Тита и тихо спросил:
— А, собственно, куда мы едем?
Тит пожал плечами и глазами показал на Рогнеду.
— Рогнеда?.. — переадресовал Герман свой вопрос.
Теперь настала очередь девушки пожать плечами. Она задумалась.
— Сегодня, я думаю, наш всех ждет развязка, которая, согласитесь, изрядно затянулась.
* * *
…Ни Герман, ни Лёвин не заметили, как в немыслимо краткий миг огромная черная машина, как пушинка, взлетела в воздух, произвела не видимый глазом мягкий скачок и, сходу преодолев более тысячи километров, тут же приземлилась на лесной дороге, аккурат возле известной избушки.
— Припаркуете у крыльца, — распорядилась Рогнеда. Шофер, очумело мотая головой, нажал на тормоза…
Глава 56
Трудно сказать, как долго Раф Шнейерсон, удалившись от шума городского и мирских соблазнов, жил в избушке. Вероятно, несколько месяцев. Впрочем, Раф дни не считал. Сначала он делал зарубки на косяке в сенях, но ему это быстро надоело. Хватило десяти зарубок.
…Вернемся к той ночи, когда Раф вышел на поляну, на которой стояла вышеозначенная избушка с покосившейся трубой, из коей ниспадал на землю шлейф синего дыма.
Раф поднялся на крыльцо. Толкнул дверь и вошел в избу. Изба пахла жильем. Казалась, хозяева только-только вышли, ненадолго отлучились, то ли в лес за хворостом, то ли по воду, то ли еще по каким-то иным отшельническим делам.
Большая, в полкомнаты, белёная печь с ухватом и глиняными горшками была приятно горяча, и в ней трещали сосновые дрова, разнося по избе сильный смоляной дух.
Раф обследовал избу. В сенях стояла пятиведерная бочка с водой, бочка была прикрыта деревянной крышкой, на которой боком лежал старинный расписной ковш.
Шнейерсон решил испить водицы. И испил. Вода слегка отдавала болотом и была так холодна, что у Рафа заныли вставные челюсти.
Раф не очень удивился тому, что в избе никого нет. Он чувствовал, что так надо. Он верил, что с какого-то момента его по жизни вела некая незримая рука и что противиться этой руке бессмысленно.
В горнице Раф сел за стол напротив печи. Осмотрелся. Не удивился отсутствию икон и лампад. Правда, была свеча, которая, оплывая воском, горела желтеньким пламенем; свеча стояла под картиной в простой деревянной раме. На картине, вернее, вставленной в раму репродукции из "Огонька", был изображен могучий племенной бык, пристально смотревший в пространство и, по всей видимости, мечтавший о свободе или битве с врагом.
