— Вижу… — говорит она и гладит его по голове.

— Нет, ты не поняла меня, — Раф наклоняет голову и произносит певуче: — Вот послушай. Прежде чем ты решишься забрюхатеть от меня, ты должна крепко-накрепко усвоить, что возраст этому делу не помеха. Словом, вот уже почти пятьдесят лет, как я регулярно пью укрепляющую микстуру. И это не могло не привести к превосходным результатам. Я стал настоящим Робин Гудом еврейского народа! Знаешь, как у меня стоит!

— Могу только догадываться…

— Отличный ответ, — одобряет Тит. — А знаете, какую микстуру этот дурень вливает себе в глотку? От этой микстуры у него на следующее утро болит та часть головы, которая отвечает за угрызения совести и жажду… Но стоит у нашего резвунчика, и вправду, замечательно, тут он не врет! Это под присягой могут подтвердить сотни, если не тысячи, безвинно пострадавших…

Трёп продолжается еще не менее часа. За это время друзья успевают без закуски выпить литр водки.

Водка приводит в движение застоялую немолодую кровь, побуждая ее струиться по телесным руслам, рекам, рукавам, ручейкам и протокам в ускоренном темпе.

Но возраст… Возраст все равно сказывается. Беседа течет вяло. Всем осточертело ожидание. Время еле-еле движется. Так и кажется, что тот, кто на небесах командует временем, что-то напутал и объединил несколько вечеров, позаимствовав их из прошлого и будущего, в один нескончаемый вечер.

Наконец, двери в гостиную распахиваются, и в них появляется Зубрицкий. Лицо его мокро. На шее болтается кухонное полотенце. В вытянутых дрожащих руках он с трудом удерживает бельевой бак. Из бака под потолок вздымаются клубы пара.

Физически мощный Колосовский стремительно подлетает к Гарри, ловко перенимает бак и устанавливает его на томе Большой Советской энциклопедии, лежащем в центре стола. Гарри устало опускается на стул и полотенцем вытирает лицо.

Пробу снимает лично бывший замминистра. Он голыми руками, шипя и громко поминая черта, отрывает крыло индюка. Размеры крыла ошеломляют собутыльников.

— Не индюк, а какой-то птедорактиль… — оторопело произносит Тит.

— Не птедорактиль, грамотей, а птеродактиль! О, Господи! — страдающим голосом говорит Зубрицкий. — И из таких-то неучей некогда состоял наш писательский корпус! Слава Богу, что вас всех разогнали к едрене матери…

— Один чёрт, это не индюк, — твердо говорит Тит, — это хрен знает что такое. А может, это вообще жрать нельзя?

— Можно, — говорит с набитым ртом Герман, он уже успел впиться зубами в индюшачье мясо, — будь она хоть грифоном, эта славненькая птичка, я бы все равно ее схарчевал… Хотя она и не доварена и не посолена… Раф! Где соус? Или хотя бы соль? Что я тебе, Пятница, что ли, жрать без соли?..

Раф недоуменно пожимает плечами.

— Я за тебя опасаюсь… Как бы тебе не подавиться, — говорит он и окидывает Германа сострадательным взглядом. Во время жевания челюсти Колосовского издают звук, похожий на тот, какой издает новое седло под дюжим ковбоем. Вжик-вжик, вжик-вжик… В голове Рафа возникает картинка из далекого детства: демонстрационный скелет в школьном кабинете анатомии, к челюсти скелета шалуны прикрепили тонкую леску — чтобы удобнее было дергать. И тот же седельный звук: вжик-вжик, вжик-вжик…

Раф повторяет:

— Я за тебя боюсь.

Голос его звучит очень серьезно.

Герман трясет жирными щеками:

— Я ничего не боюсь…

— Ничего?..

— Ни-че-го! — чеканит Герман и тянется за следующим куском. Это ножка. Она пугающе огромна. Все с омерзением и завистью наблюдают за действиями Колосовского.

Наконец Зубрицкий не выдерживает и, отхлебнув из стакана, сдавленным голосом говорит:

— Вот увидите, сейчас этот объедала высадит весь котел. Не успеем опомниться, как от индюка останутся рожки да ножки, — голос Зубрицкого вибрирует от ненависти. — Попробовать нешто, — спустя минуту говорит он нерешительно. — Нельзя же пить совсем без закуски, я же не гринго, в самом деле… Чертов дом, чертов Раф, назовет гостей, а жрать нечего… — он приподнимается и заглядывает в недра бельевого бака. Вилкой прицеливается, затем втыкает ее во что-то не очень мягкое, выуживает из бака это что-то, какой-то темный предмет, который исходит легким парком, подносит его к носу, обнюхивает со всех сторон и только тогда отправляет в рот.

Шнейерсон тупо смотрит на Зубрицкого. Своими действиями последний отвлек Рафа от намерения, которое внезапно возникло в его голове. Раф хотел предложить Колосовскому оторваться от стола и проследовать с ним в холл, к старинному, якобы венецианскому, зеркалу…

— Это пупок, — задумчиво произносит Гарри и опять отвлекает Рафа от серьезных размышлений, — индюшачий пупок. Я говорю: пупок индюшачий, индюшачий пупочек. Очень вкусно, хотя он мог бы быть немного и понежнее… Его бы доварить, но, увы, он съеден, и доварить его не удастся… Такая вот жалость.

— Положить вам крылышко, королева? — с этими словами Колосовский придвигает бак к себе, огромными лапищами обхватывает могучее тело индюка, извлекает его из бака и показывает девушке. — Или, может, вы хотите какую-нибудь более интимную часть?

Все замирают. Вытянуть из только что кипевшего бульона целиком индюка и держать его в руках может только ненормальный. И действительно, Колосовский, замерший с дымящимся индюком в руках, похож на свихнувшегося вурдалака.

Девушка пальчиком указывает на индюка.

— Я голодна, — говорит она, — положите мне на тарелку хотя бы половину. Нет-нет, не ту, которую вы растерзали, а ту, не потревоженную, окрыленную, ногооснащенную…

— Я это предвидел… Оправдываются мои самые пессимистичные прогнозы, — подавленно произносит Герман. — Обращаю внимание благородного собрания на то, что Марта необоснованно предъявляет права на значительную часть обобществленной птицы, в которой будет никак не меньше десяти килограммов чистого веса! На мой взгляд, это бессовестное узурпаторство, тем более что все части покойного пернатого в соответствии со строгими законами анатомии были распределены еще задолго до прихода незваной гостьи. Вы что-нибудь слышали о скромности, дитя мое? — обращается он к девушке.

— Я есть хочу! — перебивает его девушка и топает ножкой.

Колосовский вздыхает и неохотно кладет искалеченную тушку индюка на свою тарелку.

В течение нескольких минут, работая чрезвычайно артистично, он делает вид, что пытается разодрать индюка на части. Обе руки его находятся в движении. Колосовский пыхтит, сопит, чертыхается, его работа над туловом индюка напоминает рукопашный бой матадора, в полуметре от рогов разъяренного быка потерявшего мулету и шпагу.

— Ну же, еще немного! — подбадривает его Марта.

— Не отчленяется! — кряхтит Герман.