Герман пожимает плечами.

— Плевать, — высокомерно бросает он. — Кстати, чур, мне ножку, заднюю, левую, толчковую. И хвостик. А водку надо прямиком в морозильник. Когда она холодная, водка-то, она становится гуще, слаще и пьется лучше…

— Ты уверен? — Тит поворачивается к Колосовскому.

— Ну, конечно! Так и проскакивает, так и проскакивает, если ее опрокидонсом…

— А я люблю теплую… — признается Лёвин и вздыхает.

Зубрицкий смотрит на него с отвращением.

— Да, — продолжает Тит, — теплая водка, если к ней привыкнуть, то есть привыкнуть к ее омерзительному сивушному духу, воздействует на человека моментально. Она Ниагарой устремляется по пищеводу, достигает недр встревоженного организма и разливается благотворным, животворящим огнем, а там уже — искры, искры, искры! Вот и Антон Павлович говаривал…

Раздается слабый, как бы придушенный, звонок в дверь.

Приятели переглядываются.

— Какую ещё падлу несет в столь поздний час? — грозно произносит Раф, делая ударение на слове "ещё". И, вздернув подбородок, оглядывает собутыльников. Разыграно безупречно. Рассуждения Тита о мифическом театре, в котором он уготовил поэту роль какого-то несчастного Фирса, не прошли для Рафа бесследно и затронули его тонкую творческую душу. — Кто нарушает наш покой?

— Ну вот! Так всегда! — скулит Колосовский. — Только-только этот чертов индюк, с трудом делясь на четыре неравные части, начал вписываться в наше лукуллово застолье, как тут же какой-то подонок, какая-то алчная ссскотина! пытается ворваться в наш тихий уголок, чтобы узурпировать сиротский стол, столь многотрудно созидавшийся! Объедать голодного может только негодяй. И не просто негодяй, а негодяй голодный! А страшнее этого может быть только отвергнутая женщина или людоед. Раф, прошу тебя, не впускай в дом пятого едока. Скажи ему, что нам самим жрать нечего! Если это баба, мой тебе совет — потребуй сначала от нее полноценной сексуальной сатисфакции, а уж потом скармливай ей свою долю!

Через минуту Раф возвращается, ведя за руку ясноглазую девчонку лет восемнадцати.

Все поворачиваются в ее сторону.

Колосовский внимательно осматривает девушку с головы до ног.

Когда ему было столько же, он мог сожрать полтеленка. Девка крепкая, ядреная. Такая, если ее не остановить, сметет со стола все до последней крошки, что ей какой-то индюк! Вон как глаза горят! Как у голодной кошки! Сразу видно, что не ела добрых два дня… Где их только Раф выкапывает? Нет чтобы приводить сытых…

Он опять окидывает девушку взглядом. И только теперь замечает, что девушка совсем не дурна. Колосовский начинает рассматривать девушку с возрастающим интересом. Черт возьми, да она просто красавица!

Неожиданно легко он поднимается со своего кресла.

— Германом нарекли-и-и меня-я-я, — напевно грассируя, представляется бывший замминистра. Протягивает руку и вкрадчиво осведомляется: — А как зовут вас, о, дитя рабочих предместий?

Раф, отстраняя руку Геры, подводит девушку к столу и усаживает напротив Зубрицкого.

— Германом, старая ты развалина, нарекли тебя тогда, когда ее прабабушка еще не познакомилась с ее прадедушкой… — сурово вещает Раф.

— Плоско, глупо, пошло, неоригинально… — слегка раздражаясь, быстро говорит Колосовский. — Так как же вас зовут, малышка? — опять обращается он к девушке.

— У нее нет имени… — смиренно молвит Раф, оглядывая стол в поисках чистого прибора.

— Как — нет?! — изумляется Герман.

— Молода еще. Родилась недавно. Не созрела…

— Не понимаю… — Герман в замешательстве опускается в кресло.

— У нее пока только порядковый номер…

— Это что-то новенькое… — широкое лицо Колосовского кривит недоверчивая улыбка.

— Сейчас все так делают, — солидно поясняет Раф, — чтобы не было путаницы. Многие осознали, что пора наводить порядок в стране. Надо же с чего-то начинать…

— И под каким же номером вас зарегистрировали в этой проклятой жизни, о чудо мое? — сочувственно вопрошает несостоявшийся министр, пытаясь поймать взгляд юницы.

Пока происходила странная пикировка, девушка рассеянно смотрела по сторонам.

— Под каким еще номером? — вдруг говорит она. — Я что, скаковая лошадь? Лошадность и вселошади…

Герман откидывается на спинку кресла.

— Я не ослышался, принцесса?! — он приходит в совершеннейший восторг. — Вот так-так! Вот мы, оказывается, какие умненькие! Да мы читали, подумать только, философов древней Эллады! Лошадность!!! Вселошади!!! Наверно, и треклятого ирландца одолели, несмотря на дурную манеру означенного островитянина использовать разнорядные литературные стили? Вам не говорили прежде, что вы необыкновенно хороши собой? Говорили? Не удивительно…

Герман умиленным взором ласкает девушку.

— Ваш благодетель, опекун и гнусный совратитель, — Герман небрежно кивает в сторону Рафа, — таких красавиц и умниц прежде не приводил. До таких высот он никогда не поднимался. Скажу вам, дорогая, по секрету, его потолок — это базарные торговки, наделенные какими-либо скрытыми достоинствами, вроде килы, застарелого триппера или костоеды. И еще гипсовые женщины с веслом. Знаете, большие такие, неподвижные, с арбузными грудями. О-о! От них он просто чумеет! Это его сюрреалистический идеал красоты. А также бывшие ссыльные поселенки, вооруженные тройными рядами золотых зубов. Сколько их тут перебывало! Не счесть! Наш старичок и сейчас водит их сюда целыми батальонами! Ах, я страстно горю желанием узнать ваше имя, о, прекрасная и образованная незнакомка! В наше время…

— Отвали от девочки, чертов сатир! — Раф нашел вилку, нож и рюмку и колдует над гостьей, обслуживая ее с обходительностью провинциального официанта. — Сам того не желая, Гера весьма грамотно разрекламировал мои достоинства! — мурлычет он себе нос.

Герман наращивает напор:

— Имя! Имя, о, божественная и несравненная! Ах, какая вы красавица! Я уверен, что у такой обворожительной девушки и имя должно быть прекрасным.

— Зовусь я Мартою, синьор… — тихо говорит ясноглазая и ядренозадая и потупляет взор.

— Вот видишь, все и прояснилось: ее зовут Мартой, — вмешивается в разговор Тит.

— Зовусь я Мартою, — повторяет девушка.

— Что так печально? Ах, да, повинны мартовские иды… Теперь все ясно, — Герман театрально всплескивает руками, — ты в марте родилась, о дочь греха. Пятнадцатого марта…

— О, нет, в апреле… число тринадцать ближе мне… И не грешны родители мои. Они безгрешны, в законном браке я ими зачата…