Всем очень нравилось, как пахнут эти цветы. В памяти же Рафа запах фиолетовых цветов сливался с болью и собственным истошным криком. И это понятно, ибо частые экзекуции, коим подвергался Раф и на которые были щедр его родитель, ради идеи правильного коммунистического воспитания не щадивший ни Рафа, ни его старшего брата, совершались как раз в этой проклятой беседке.

Однажды во время очередного чаепития разговор в беседке зашел о литературе.

Писатель молчал, с удовольствием пил чай с вишнёвым вареньем и со скукой во взоре слушал, как отец Рафа, полковник НКВД, с придыханием и многозначительными паузами, рассуждал об истоках литературного творчества.

Понятное дело, малолетний Рафчик ничего из того, что говорилось в тот вечер, тогда не понял. Осознание пришло позже, когда время от времени повторявшееся воспоминание зажило в голове Рафа самостоятельной жизнью и, обогащенное опытом самого Рафа, само себя воссоздало. Или, говоря языком судебных следователей, само себя реконструировало.

Писатель наслаждался пайковым грузинским чаем и чувствовал себя весьма комфортно до той минуты, пока его не вынудили вступить в разговор.

Некая пышная молодящаяся дачница, от которой исходил мощнейший парфюмерный запах, немного нервничая, спросила, что наш писатель думает о… ну, скажем, о бессмертии. И хотел бы сам дядя Гоша жить вечно.

Отставив чашку, дядя Гоша, прищурившись, посмотрел на даму и с любезной улыбкой испросил у нее разрешения, вместо ответа, рассказать нечто вроде анекдота.

Когда несравненный Джованни Джакомо Казанова вверял свою душу Господу, начал дядя Гоша, он, по свидетельству многочисленных очевидцев, делал это самым возмутительным образом, то есть вопил так, будто из его спины нарезали ремни. Настолько старому греховоднику не хотелось покидать бренный мир.

"Не хочу, не хочу, — надсаживался семидесятитрехлетний сердцеед, — мало мне, мало!!!"

"Вот видите, — ласково глядя на роскошную дачницу, изрек дядя Гоша, — ему, старику, было мало. А мне, хотя я моложе Казановы вдвое, уже всего достаточно, мне всё приелось. Я готов умереть хоть завтра. И что-то мне подсказывает, что это и в самом деле может произойти достаточно скоро. Словом, я вообще считаю, что вечная жизнь это нонсенс, и даже более того — трагедия. Казанова, по всей видимости, считал иначе…"

Дядя Гоша замолчал и вернулся к своему чаю и вишнёвому варенью.

И хотя все с пониманием завздыхали, вряд ли кто-то из слушателей уразумел, что дядя Гоша имел в виду, когда говорил о жизни, Казанове и себе.

На следующее утро дядя Гоша, как обычно, отправился купаться на реку. Юный Шнейерсон незаметно последовал за ним.

Притаившись за огромным кустом орешника, он наблюдал за дядей Гошей.

В тот ранний час на берегу малюсенькой Клязьмы кроме Рафа и знаменитого автора книжек для школьников младшего и среднего возраста не было ни души.

Дядя Гоша разделся до трусов, спустился к реке, с разбега бухнулся в воду. Громко фыркая, немного поплавал, вернулся и разлегся на траве, подставив могучую грудь и полные бедра утреннему солнцу и свежему ветру.

Пойма речушки огласилась громким восторженным матом.

"Ё… твою мать, как же о…но хорошо! — надрывался детский писатель. — Ё… твою мать, е…ть и резать, как же о…но, ах, нет слов!! Зае…сь, как о…но здорово! Е…ая сила, б…ть на х…, ну, это просто о…но! Как же хочется жить! Господи, ё… твою мать!!! Я жизнь свою веду беспечно, давно мне не о чем жалеть, но если б жизнь продлилась вечно, я пожелал бы умереть!"

Тут дядя Гоша вдруг резко поднялся, принял картинную позу, вытянул руку навстречу солнцу и торжественно продекламировал:

"И странной близостью закованный,

Смотрю на темную вуаль

Я вижу берег очарованный

И очарованную даль".

"К чему мне вечности томленье,

К чему бездонный мне простор?

Когда судьбы жестокое веленье

Свой страшный совершила приговор".

Глаза дяди Гоши — Раф увидел — набухли слезами, а голос при слове "приговор" дрогнул. Видно, что-то, много позже понял Раф, дяде Гоше приоткрывалось…

Через год дядю арестовали, и детский писатель, в тайне от всех любивший жизнь, навсегда сгинул в сталинских лагерях.

Раф подумал, вот жили в разные годы такие разные люди, как дядя Гоша и Казанова… И оба страстно любили жизнь. Только Казанова никогда ни от кого не скрывал этого чувства, а дядя Гоша утаивал его, словно это была иголка Кощея.

Воспоминание предстало пред мысленным взором Рафа как бы для того, чтобы он еще раз задумался над таинственной природой подсознательного.

Затевая всю эту музыку со столоверчением, Раф и не подозревал, что окажется в компании с нечистой силой. Вернее, подозревал, но не думал, что нечистая сила проникнет к нему в дом.

Все мы много знаем о нечистой силе по "трудам" современных чернокнижников, рассказам деревенских бабок и прочей чертовщине. Всё это может до смерти напугать любого. При условии если этому чувству относиться с фанатичным ужасом.

Но Раф был не робкого десятка.

И с детских лет верил не только в чертей.

Почему ему вспомнился дядя Гоша? Трудно сказать… Но Раф чувствовал, что некий смысл в воспоминании есть, и этот смысл до поры до времени от него сокрыт. Может быть, он в том, что Рафу вдруг снова захотелось жить. Но не так, как ему жилось последние годы. Он хотел мчатся по жизни, и не просто мчаться, а так — чтобы ветер в ушах свистел!

Он вспомнил о своей заветной тетради с рукописью пьесы. Той тетради, которую он зашвырнул на антресоли в ту давнюю пору, когда некий прозорливый и мудрый редактор отверг всё, что в ней было написано, сказав Рафу на прощанье: "Советую тетрадочку эту вашу никому не показывать. А лучше, вьюнош, отправьте-ка вы ее в сортир. Вам спокойнее, да и мне тоже. Поверьте старому редакционному волку, сортир — это надёжное, проверенное место, аккурат для вашего со-чинения".

…Встреча с чёртом Рафа удивила не слишком сильно.

Он давно подозревал, что Михаил Афанасьевич Булгаков, создавая свой великий роман, перед страшным ликом смерти писал не вымысел, а святую правду.

— Вы физик-теоретик? Правильно? — пристально глядя на Зубрицкого, спрашивала Рогнеда.

Опять все собрались за столом в гостиной. Вид у собутыльников был помятый. Только девушки выглядели вполне пристойно: Рогнеда и Марта провели в ванной около часа и выплыли оттуда, сияя чистотой и благоухая духами.

— Признавайся, гад! — сурово сказал Герман. — Ты ведь физик?

— Ну, физик, — согласился Зубрицкий.

Старина Гарри вспомнил, что когда-то у него в голове крутилась интересная идея о макрочастицах. Если бы он тогда довел исследования хотя бы до половины, то его слава затмила бы славу Фарадея. Господи, сколько всего упущено!..