— Откуда, откуда… С Того света.

— Господи!

— А вот этого не надо, — строго говорят в трубке.

— Чёрт возьми! Так ты в аду, что ли?

— А где же мне ещё быть? Нашего брата, картежника, в рай не пускают…

— И все же, как это?..

— Есть многое на свете, Паша, что и не снилось нашим мудрецам… Словом, все там будем.

— Алло! Я плохо тебя слышу!

— Я тоже! Как бы нас не разъединили. Я, собственно, к тебе по делу… Сегодня у нас что, пятница? Тебе бы хорошо подгрести сюда к понедельнику. Одного партнера не хватает. Я говорю, не хватает одного партнера, сам знаешь, четыре игрока — самое оно, идеальный вариант. "Пулю" распишем знатную. Кстати, здесь совсем не плохо. Всегда тепло, даже жарко…

Павел Иванович бросает трубку, сползает с кровати и, опустившись на колени, принимается левой рукой шарить по полу в поисках шлепанцев, а правой — осенять себя крестным знамением.

Но как ни осенял он себя, как ни молился — ничего не помогло.

И в пятницу умер…

В понедельник его похоронили. И вечером того же дня Павел Иванович, с непривычки сильно потея, сидел спиной к гигантскому очагу, возле которого суетились черти с трезубцами и кочергами, и за круглым мраморным столом расписывал пулю с Корзинкиным и парой пожилых субъектов шулерского вида.

Он уже знал, что проигравшего ждет сковорода, а выигравшего — принудительное чтение пятидесяти романов Дарьи Донцовой.

Альтернатива отсутствовала.

Не колеблясь, он выбрал сковороду.

Теперь ему предстояло совершить невозможное: исхитриться проиграть партию с виртуозами, которые тоже всеми силами стремились к поражению".

"Встретил приятеля. Грустен. Только что похоронил старшего брата. Брату было меньше шестидесяти. Строю скорбное мину на лице, выражаю соболезнование. С тоской думаю, что и сам я не молод и что старше покойного на целых три года. Тяжко вздыхаю. Ловлю злобный взгляд приятеля. И вдруг понимаю, с каким удовольствием он вместо брата похоронил бы меня!"

"Барышня, 18 лет:

— Ах, я так устала от жизни! Уехать бы куда-нибудь далеко-далеко, в какую-нибудь дыру. На Канары, например…"

"Барышня, 21 год:

— Я не смотрю фильмы, которые могут меня расстроить, заставить переживать… Зачем? Убеждена, надо читать, смотреть, делать только то, что тебе приятно".

"В СССР дважды героям Советского Союза на их "малой" родине ставили прижизненные памятники.

Большой шутник, коренной москвич Зиновий Гохфельд-Рабинович, называвший себя дважды евреем Советского Союза, отправил в ЦК письмо, в котором требовал установки своего бронзового бюста на Арбате, во дворе роддома им. Грауэрмана.

Последствия были ужасающие: во дворе роддома им. Грауэрмана установили бюст самого Грауэрмана.

У Гохфельда-Рабиновича не было левой руки. Потерял по пьянке: заснул в сугробе и отморозил руку, которую в Склифе отхватили по локоть.

Жена называла его одноруким двурушником.

Перед обедом она кричала из кухни:

— Зяма, мой руку и иди кушать куру!

Гохфельд-Рабинович обожал опасные затеи. Но если сомневался в успехе, то говорил:

— Я в ваши игры не играю, я умываю руку".

"Отдельная палата. У постели больного сидит его старинный приятель.

Больной жалуется, что все его застарелые болячки, словно сговорившись, особенно обострились в последнее время. И это очень беспокоит его.

— Не паникуй, — успокаивает приятель. — Я бы на твоем месте так не переживал. Ты же всегда был оптимистом.

— Легко сказать, — вздыхает больной и отворачивается к стене.

Приятель кладет ему руку на плечо:

— Крепись, старик, вспомни, скольких друзей мы с тобой перехоронили. И ничего… Одним больше, одним меньше, — он машет рукой и тоже вздыхает. В голове вертится: пора завершать визит, надо еще успеть на торжественный обед, потом на Кутузовку, к любовнице. Он продолжает бодряческим тоном:

— Я, пока к тебе ехал, много думал о тебе и твоей болезни. Мне кажется, я нашел для тебя выход. Вот послушай. Как это ни парадоксально звучит, но тебе надо попытаться извлечь из болезни пользу. По какому поводу ты здесь лежишь? Сердце? А какие еще болезни тебя донимают?

— Я ж говорю, у меня их целый букет! И желудок больной, и печень… Мне уже не выбраться отсюда…

Приятель поднимает руку и торжественно говорит:

— Это прекрасно!

Больной поворачивается и недоуменно смотрит на друга.

— Померев от сердца, — охотно поясняет тот, — ты разом избавишься от всех своих фобий и второстепенных болячек, которые только расстраивают тебя, треплют нервы и отвлекают от главной болезни, на которой тебе и следовало бы сосредоточиться. Ты посмотри, какая получается картина, — говорит приятель приподнятым тоном, — ты быстренько помрешь и оставишь смерть с носом. Она ведь рассчитывает, что ты будешь долго мучиться. А так ты раз — и в дамках! Я бы на твоем месте долго не канителился. Само провидение, — он весело смотрит на часы, — само провидение подсказывает тебе прекрасный выход из создавшегося положения!

Спустя неделю после похорон друга он всем рассказывал:

— Тогда, после моих слов, Толик так приободрился".

(почти по Довлатову).

"Написал роман. О предательстве подруги, которой героиня поверяла свои амурные тайны. Задумался о названии. Хотелось назвать как-то позаковыристей.

Придумал: "Конфидент истины".

Что означает красивое слово "конфидент", не знал.

Но название нравилось.

Мораль? Причем здесь мораль, если тираж разошелся моментально!"

"В парикмахерской, усаживаясь в кресло, он каждый раз внушал мастеру:

— Ставлю перед вами задачу исключительной государственной важности: постричь на "отлично"!

После окончания стрижки долго изучал свое отражение в зеркале. Наконец выносил вердикт.

— С прискорбием констатирую, с поставленной задачей вы не справились. Исполнение на двойку с минусом.

Платить отказывался. Ему грозили милицией. А он — судом".

"Наутро, в спальне, соблазненной девушке, которой накануне клятвенно обещал жениться: