— Добрый вечер, Огюстина.
Чуть левее меня, перед черными зарослями дома на углу, сильный голос сипло прокричал: «Добро пожаловать! Добро пожаловать!», затем полька, выйдя из темноты, побежала, боясь, что автоматическая дверца закроется и шофер не поприветствует ее, потом запела какой-то псалом на своем родном языке.
— Добрый вечер, моя милочка, — сказал гваделупец, и автобус покатил дальше своей дорогой к лесу Сент-Женевьев.
XII. Браслет
Вернувшись домой, я вспомнила о кассете, которую мне утром дала Натали. Каждый вечер, закрывая за собой входную дверь, я делаю одно и то же. Складываю платок, вешаю пальто на плечики и кладу перчатки на платок, подув в них, будто надуваю воздушный шарик; привычка эта, наверно, несовременная, но другого способа расправлять их я не придумала.
Вчера я поднялась к себе в кабинет, даже не раздеваясь, и поставила кассету на магнитофон.
Я вздрогнула, настолько резко прозвучало это простое и короткое слово.
«О, какая она прекрасная актриса», — сказала бы моя мама, если бы услышала этот патетический возглас. В ее времена люди еще не отвыкли от таких драматических чувств, как достоинство, целомудрие, не отвыкли помнить о нанесенном оскорблении и о большой вражде и выражали их без стеснения и нюансов. Сейчас, слава богу, их избегают даже в театре, и редко услышишь возглас на такой ноте, как это «мсье», буквально поразившее меня в самое сердце.
«Мсье, я должна поговорить с вами откровенно, не знаю, что произойдет, если я не освобожусь от бремени душащих меня слов…»
Я обратила внимание на слово «освобожусь», немного устаревшее и более книжное, чем «избавлюсь», которое так часто теперь употребляют и которой, безусловно, звучит более современно.
На этом месте голос Натали захлебнулся в, рыданиях, слова, казалось, душили ее, надо было слишком много сказать слишком неотложного. Последовала жутковатая пауза, слышно было только, как тяжело дышит Натали, не в силах выровнять дыхание.
«Я начала свою службу в Центре с вами, вы приняли меня на работу, хоть у меня не было ни квалификации, ни дипломов, вы многому научили меня, помогли преодолеть неуверенность в себе, так свойственную начинающим. Без вас, конечно же, я не стала бы такой секретаршей, какая я есть, и за это я была вам очень признательна, пока вы относились ко мне как к человеку.
Вы прекрасно знаете, с каких пор я перестала для вас существовать в этом качестве. Все шло хорошо, пока у меня не появился собственный кабинет, благодаря перестройке, осуществленной по вашей же просьбе. Именно тогда в вас проснулась жажда повелевать. Эта перегородка между нами ущемляла вас в вашем праве смотреть на рабыню: непосредственное наблюдение, которое не унижало моего человеческого достоинства, вы сменили на тиранию подслушивания. Вы стали прислушиваться к моей пишущей машинке и приравняли меня к ней. О, вы музыкальны, у вас тонкий слух, вам легче удалось обнаружить мои слабые места, слушая, а не наблюдая за мной!
Я не была тверда в орфографии и испытывала некоторое затруднение при написании писем по вашим указаниям. Всего этого вы даже не заметили, потому что по прошествии самого короткого времени я научилась прекрасно справляться со всеми заданиями, которые вы могли придумать для меня: словарь существует для таких бедных девушек, как я, родившихся среди необразованных людей, и я не роптала, если бывала вынуждена порой потратить несколько минут в обед или после шести, чтобы исправить свои погрешности, и никто их не замечал, даже я сама, может быть.
Прислушиваясь, вы научились читать тишину в моей комнате, и с тех пор, как только машинка замолкает, вам кажется, что я краду рабочее время, и все мои недостатки стали вам очень заметны. Мне еще было всё равно, когда из-за ваших новых требований пришлось лишить себя возможности выпить иногда чашечку растворимого кофе (две минуты тишины) или подкрасить губы (тридцать секунд тишины) — я ни гурманка, ни кокетка и спокойно могу отложить эти маленькие удовольствия на потом. Но я вам никогда не прощу, что вы заставили меня печатать на машинке в том самом ритме, в котором заставляли работать несчастных рабочих, стоявших у конвейера сто лет назад. Вы меня унизили и измотали, вы даже покусились на мою семейную жизнь, потому что мне пришлось уносить работу домой, чтобы не потерять самоуважения. Так у меня не стало свободного времени никогда. Вы знаете, возможно — это уж точно, — что такое для служащей рабочая неделя, но вы не знаете, что такое для нее уик-энд, особенно если она замужем и у нее дети; от одной субботы до другой, от одной стирки до другой, от одной уборки до другой, от одной ссоры до другой вздохнуть некогда, время пролетает. Каждый понедельник я строю проекты на субботу, но дела все накапливаются, возникают новые, а у меня так и не хватает времени сделать их: как следует. Вот почему у меня в палисаднике ничего не растет: когда я хочу посадить там что-нибудь, у меня нет времени, а когда у меня оно есть, уже не время сажать.
Вы даже украли у меня возможность как следует поругаться с мужем. У нас и раньше-то на ссоры было только воскресенье, на то, чтобы высказать друг другу все, что накопилось на сердце за неделю. А теперь у нас больше не бывает времени на такую чистку. И поэтому моя любовь умерла.
Наше супружеское ложе стоит в алькове; перед глазами каждого из нас кусок стены. До тех пор, пока вы не разрушили моей жизни, с каждой стороны висело по картине: одна во вкусе мужа, другая — в моем. Я не скажу, какие, потому что вы, может быть, улыбнетесь, а я не доставлю вам удовольствия насмехаться надо мной.
Когда вы вмешались в нашу жизнь, когда вы отняли у нас нечто большее, чем хлеб изо рта, отняли время на общение, возможность разрядиться, высказать то, что накипело, как все это делают, мы принялись увешивать свои стены картинками, фотографиями, статьями из газет, чтобы побольнее обидеть друг друга. Каждый вечер мы прицепляли что-нибудь новенькое и были такими несчастными, что засыпали, повернувшись спинами друг к другу. Теперь мы уже ничего не прикалываем. Нас даже на это больше не хватает.
Только моя младшая дочка радуется этой перемене, потому что она боится, когда кричат, и ей кажется, что мы стали совсем спокойными, но это ненадолго: она скоро почувствует, что между ее отцом и матерью теперь пустота.
Выводы из этой записи вы сделаете, какие захотите. Полагаю, что передача этой кассеты расценивается как оскорбление, нанесенное вышестоящему лицу, и вы, безусловно, имеете право выставить меня за дверь. Да еще с доказательствами в руках!
Мне все равно. Может, этого я и жду, мне самой не хватает смелости сделать первый шаг.
Сама я не уволюсь, я хочу, чтобы у меня был еще один повод для ненависти. Но даже если мне придется остаться на месяц или два без работы, я буду рада, что рассталась с вами. По крайней мере, я со спокойной душой хоть это время проживу нормальной супружеской жизнью, где всего поровну — и поцелуев, и упреков.
Мне не терпится очистить стены нашей спальни от всех глупостей, которые мы там понацепляли».
Странность того, что было сказано, ошеломила меня меньше, чем страстность тона и драматические интонации. В такой скромной, если судить по ее внешнему виду и манерам, Натали Бертело я открывала не просто артистку, а трагедийную актрису.
Молчание, последовавшее за размышлением о двух враждебных стенах в семье Бертело, показалось мне финальной нотой этого объявления войны, и я уже собиралась выключить магнитофон, когда услышала учащенное дыхание Натали и поняла, что будет постскриптум.
«Несколько недель назад вы подарили мне этот браслетик в знак того, что мы проработали бок о бок десять лет, и я сначала была растрогана. Я сказала себе: „В конце концов, не такой уж он злющий“. Я, шляпа, растаяла, и вы, конечно, упивались, моим видом. Эти семь тоненьких серебряных колец показались мне изящными и веселыми — они звенели, как хрусталь. И если уж говорить с вами начистоту, я сказала себе без обиняков: „Здорово он раскошелился, папаша Мартино“. Это было грубо, но это — доказательство того, что я расчувствовалась, я была признательна вам за минуту внимания и небольшую сумму, потраченную на ту Бертело, с которой вы обращались, как с собакой, с тех пор, как эта паршивая перегородка разделяет нас.
Вы посоветовали мне надеть браслет на правую руку. „Чтобы не закрывать ваши красивые часики“, — сказали вы, и я надела его на правую руку. Святая невинность!.. Мне понадобилось всего день или два, чтобы понять, что вы привязали мне погремушку. Вы подумали: „Когда она не будет печатать на машинке, я хотя бы буду знать наверняка, что она пишет, работает“. При каждом движении моей руки браслет звенит, и я уверена, что вы уже научились по этому позвякиванию распознавать, в каком месте комнаты я нахожусь и что именно делаю.
У вас слух слепца, мсье Мартино, и я боюсь, что вы можете не сегодня завтра привезти из своей деревни собаку-ищейку и посадить ее под моей дверью, чтобы она лаяла, когда я пойду в уборную. Вчера я браслета не надела и увидела, как вы помрачнели, взглянув на мою руку.
Эту кассету, мсье Мартино, я дам послушать своим коллегам, но вы не услышите ее никогда. Уйти я не уйду, это притворство, вроде как я говорю Жерару, что складываю чемодан и ухожу к маме. Я не могу позволить себе роскошь оставить вас, мсье Мартино, как я не могу разрешить себе оставить Жерара. Мне смешны „девочки“ с их свободой для женщин и профсоюзы с их свободой для трудящихся. Иногда я складываю чемодан. Это опьяняет. Послушайте, когда в следующий раз я буду это делать, непременно положу в него ваш браслет. Да, этот, не удивляйтесь, вы его больше у меня на руке не увидите. Во всяком случае, не часто будете видеть. И время от времени я буду наговаривать кассету, это опьяняет еще больше, чем складывание чемодана. Потому что мне наплевать, если я вас больше не увижу. А Жерар, да, Жерар — совсем другое дело. И потом, это забавно: когда я думаю о нем, мне еще труднее выносить вас, а думая о вас, я его выношу легче. В конце концов, женщина чувствует себя свободной, если у нее в жизни не один-единственный мужчина».
