— Счет, пожалуйста.

Значит, она отказывалась от последней чашечки кофе. Эта покорность окончательно вывела меня из себя, хоть я и понимала, что это несправедливо.

На работу мы вернулись пешком. Я так и не разжала губ и нарочно шла слишком быстро для Антуанетты, сохранившей походку хорошо воспитанной девушки. Даже в брюках она всегда идет маленькими, затрудненными шажками, словно опасается споткнуться на тротуаре. Я заставляла Антуанетту дорого расплачиваться за ее игру в «тысячу и одну ночь». Она прекрасно понимала, что мое молчание — наказание Шахразаде, и рта раскрыть не решалась.

В Центре стояла, по выражению мсье Мартино, «рабочая тишина», которая приводит его в восторг везде, только не в собственном отделе. Его после обеда не было, но бешеная машинка Натали Бертело прорывала пелену покоя, как сирена пожарной машины, ревущая в тумане.

По коридорам бродила только небольшая группа разведки, занятая поисками бальзамина. Мадам Клед ступала на цыпочках, словно надеясь стать невидимой. У нас в комнате был народ: учителям нужны были фильмы о раках-отшельниках. Мари, должно быть, заставила их прождать некоторое время: обслуживание педагогов по части Антуанетты.

— Вот, — сказала Мари, — дама, которую вы ждали.

— И которую мы уже отчаялись увидеть, — предательски вежливо заметил один из учителей.

Нечего ожидать, чтобы мадам Клед могла сохранить в подобных обстоятельствах хладнокровие, но тут разразилась настоящая буря. Она не знала, на кого обрушить свои извинения, свои угрызения совести: на наших посетителей, на Мари или на меня. Слова беспорядочно слетали с ее губ, она не знала, как вымолить прощенье за растраченное попусту «наше драгоценное время». Тесня друг друга, слова вдруг образовали пробку, и Антуанетта расплакалась, как будто без этого нельзя было обойтись и стало очевидно, что ей больше ничего и не остается, будто для слов, только сейчас лившихся потоком изо рта, не было другого исхода: они разжижились и теперь катились по щекам. Мне показалось, что: слова и слезы у Антуанетты — одной природы, потому, наверно, никто и не хочет слушать ее историй. Соображение, впрочем, весьма нелепое, обычно в репертуаре мадам Клед больше смешного, чем трогательного. Во всяком случае, такой расстроенной я ее видела в первый раз.

Мари с минуту смотрела на нее, затем встала и, подойдя, поцеловала в щеку. Учителя остолбенели, я тоже, но результат был ошеломляющий. Антуанетта тут же обрела все свое достоинство, снова стала похожа на супругу господина советника посольства и в одно мгновение отыскала весь пленочный материал о раках-отшельниках, которым располагает наш Центр.

С этой минуты мне полегчало, все входило в свою колею. Так мы — Антуанетта, Мари и я — работали добрых полчаса. Я ощущала необъяснимое чувство солидарности, связывавшее их со мной, чувство, которое возникает на работе или в школе, когда нужна тишина. Мы настолько сосредоточились, что все трое вздрогнули; услышав стук в дверь. У мадам Бертело и правда весьма своеобразная манера: она стучит, входя, и уже начинает говорить, внося смятение сразу в наш слух, в пейзаж и в умонастроение. Она стояла посреди комнаты восхищенная и в то же время растерянная.

— Моя золовка родила на неделю раньше и не в той больнице, где собиралась, потому что там еще места не было, представляете?

И она усаживается прямо на стол Мари.

Должна признать, что Натали довольно умелая рассказчица: накидав кучу самых разных сведений, она замолкает, тем самым вынуждая нас задавать ей вопросы, пусть даже только для того, чтобы внести хоть какой-никакой порядок в этот хаос. Антуанетта, разумеется, первой попадается на крючок.

— И как они?

Пока мы с Мари путаемся в выяснении родственных отношений в этом семействе, мадам Клед уже все поняла. Она владеет искусством ориентироваться в самой запутанной генеалогии, знает имена и возраст всех детей нашего отдела, последовательность, в которой они перенесли детские заболевания, — это своего рода оазис точности и порядка в неразберихе ее памяти.

Между ней и Натали завязывается диалог, утомительный и нескончаемый, словно разговаривают два актера, долго репетировавшие текст.

— Прекрасно, они прекрасно себя чувствуют, и мать, и ребенок.

— Мальчик? Девочка?

У Антуанетты особое расположение к девочкам. Всякое преумножение женского рода она воспринимает как праздник. Выясняя имя ребенка, накрепко и с потрясающей легкостью запоминает его, дарит трогательные распашонки и чепчики, тонет в ребячестве и вообще похожа на девочку, у которой впервые появилась маленькая сестренка.

— Девочка.

В глазах Антуанетты вспыхивает ликованье.

— Ее зовут…

— Аделия.

Антуанетта на небесах.

— Мне нравится то, что в нынешнюю эпоху, хотя многое меня, бесспорно, тревожит, давая ребенку имя, не ограничиваются несколькими классическими именами или переходящими по наследству. В мое время множество имен, бог знает почему, считались вульгарными или смешными. Это ведь кое-что значит, правда? Может, наше сознание развивается? Или, может быть, мы становимся терпимее?

Натали вовсе не собирается разводить дискуссию о будущем западного сознания; ее цель прихода к нам вполне конкретна.

— Моя золовка в клинике, тут неподалеку, знаете, на параллельной улице. Мсье Мартино сейчас нет, работу свою я закончила, не могу ли я вас попросить… Мне минут на двадцать.

Я жду продолжения, Мари, что-то буркнув, снова погружается в работу. Антуанетта опережает желание Натали:

— Вы хотите туда подскочить.

— Это было бы проще простого… вы только подходите к телефону… впрочем, я не жду никаких звонков.

Антуанетта взбудоражена мыслью сделать что-нибудь ради Аделии, а заодно надуть мсье Мартино. Она немедленно вырабатывает тактику: достаточно оставить дверь в комнате напротив распахнутой настежь, и мы услышим телефонный звонок, что надо, запишем.

Мари поднимает голову:

— А если позвонит мсье Мартино?

— Не позвонит, он уехал из города навестить дочь, она только что родила.

Мадам Клед всплескивает руками. Эта цепь рождений, этот старикашка, которого обвели вокруг пальца, веселят ее, точно водевиль, где благожелательное провидение распоряжается событиями по своему усмотрению.

Мадам Бертело исчезает, мы возвращаемся к работе, и я на какое-то время забываю о Натали, как вдруг слышу взволнованный голос мадам Клед:

— Ее нет уже сорок пять минут.

Не успевает она закончить свою фразу, как в комнате напротив звонит телефон, и Антуанетта хватается за — сердце. Я поднимаюсь, но она проворней меня. Она выглядит такой бледной, что я иду вслед за ней. Взяв трубку, она бледнеет еще больше.

— Мадам Бертело поднялась на шестой этаж, — говорит она, и звучит это у нее малоубедительно.

Я слышу неистовствующий в трубке голос и понимаю, что мсье Мартино не настолько ослеплен счастьем быть дедушкой, чтобы не помнить о своем отделе. Антуанетта пытается умиротворить его, но он отвергает всякую попытку его успокоить.

Мадам Клед зажимает рукой трубку и тихо говорит мне:

— Вы даже не представляете, в каком он состоянии. Говорит, что не давал ей никаких поручений, для которых требовалось бы подняться на шестой этаж, и велит позвать ее к телефону немедленно. Говорит, что, когда он не слышит ее голоса, должна стучать ее машинка, а раз он не слышит ни того, ни другого, значит, его секретарша поймана с поличным.

Вообще-то я не люблю становиться на сторону тех, кто нарушает дисциплину, но на этот раз, уж не знаю почему, мысль, что восторжествует мсье Мартино, мне неприятна. Я беру трубку и самым сладким голосом говорю, что только сейчас видела мадам Бертело, она, должно быть, неподалеку и вот-вот будет.

На середине фразы я тихонько кладу трубку на рычаг, затем иду к телефонистке и прошу ее сказать мсье Мартино, что связь была прервана, что номер 521 плохо прозванивается и чтобы он позвонил чуть позже. Вернувшись к себе, я застаю Мари склонившейся над раскрытыми томами телефонных справочников. А ведь только что казалось, будто она относится с еще большим безразличием, чем я, к маленьким хитростям мадам Бертело.