Мало того, что журналисты донимают меня расспросами о жене, их интересует и мое собственное творчество. В глубине души я ненавижу этих людей. Они ставят меня лицом к лицу с тем, что я с удовольствием задвинул бы куда-нибудь на задворки сознания, и к тому же лишь после их ухода, и то не сразу, я наконец соображаю, что им следовало ответить (а главное — в каких выражениях).

Конечно, «ненавижу» — это сильно сказано. Я вообще не способен возненавидеть своего собеседника, хотя бы потому, что мгновенно ставлю себя на его место. Я перевоплощаюсь в него, как в каждого из моих героев, и проникаюсь к нему любовью — пожалуй, даже более нежной, чем к себе самому. Это не значит, что я всегда придерживаюсь его точки зрения, боже сохрани, но, раз попав в его шкуру, я почти забываю о самом себе. Франсуа Кревкёр, чьим именем пестрят афиши и рекламы кинотеатров, в своих собственных глазах превращается в невесомое облачко, в длинный парящий шлейф, меня больше нет, я — это другой. И потому мне очень трудно быть злым, невежливым и неучтивым. Я легко теряюсь, когда приходится отвечать на вопросы, но мне ничего не стоит увидеть целую жизнь за любым самым незначительным услышанным мною словом. Сидит ли передо мной зубр театральной журналистики или самый что ни на есть скромный сотрудник какой-нибудь захудалой газетки, результат всегда один: я представляю себе его жизнь, вижу, как он кормит с ложечки немощную мать или мажет джемом ломоть хлеба на завтрак. Длинные патлы свисают на его затрапезную куртку, а я представляю его ребенком в школьном дворе: он только что разбил коленку и теперь морщится от йода. Так я рисую себе одну картинку трогательнее другой и, словно по саду, разгуливаю среди них. Тем временем мой собеседник задает мне вопросы, а мне не до них. Я целиком поглощен своим вымыслом. Он уходит, разочарованный, ироничный, а я потихоньку вновь становлюсь Франсуа Кревкёром: родился в Льеже 1 мая 1930 года, отец Анри Кревкёр (род. в 1900 г., преподаватель английского языка в лицее Леони-де-Ваа), мать Жаклин Жакоб (род. в 1898 г. — ум. в 1970 г.); в семнадцать лет — первая премия Льежской консерватории по классу драматического искусства, с 1955 г. живет в Париже, принят в «Комеди Франсез» в 1960 г., получил известность в 1958 г., снявшись в детективном фильме «Смерть на рассвете». 23 октября 1969 г. женился на Сесиль Ларсан, талантливой балерине, которая отказалась от балетной карьеры, потому что не ищет в жизни легких путей, и посвятила себя пению, у нее красивое меццо, но она видит себя лирическим сопрано, она, не дрогнув, принимает непоправимое, но не способна на отступление и маневр и теперь коротает дни в своем полутемном флигеле за бесконечным вязанием.

Вчера я получил от нее записочку с просьбой прислать ножницы. У нее очень скромное желание, объясняет она мне, научиться прямо разрезать лист бумаги, без линейки и карандаша. Бедная Сесиль! Ларсаны ее не любят и причинили ей много зла, но ведь я ее люблю вот уже двадцать лет и не сумел ничем ей помочь. А может, мне только кажется, что она несчастна, и ее жизнь на самом деле вполне удалась? Я завишу от нее, она от меня нет (я не имею сейчас в виду материальную сторону дела), почему бы мне не считать, что я все же дал ей в жизни счастье?

Моя первая встреча с ней была двойным открытием: я открыл для себя Сесиль, и я открыл Франсуа Кревкёра. Когда она стремительно спускалась ко мне в облаке тюля, я, вскинув на нее глаза, чувствовал, что не только влюбляюсь, но и обретаю благодаря этому индивидуальность. Я вновь, как с мамой, пережил чудо человеческого общения: его подарил мне наш первый разговор, такой пустой и банальный. Я вспоминаю о нем, как теннисист о парированном мертвом мяче. Всего несколько ничего не значащих слов, сказанных без муки и напряжения, — и я уверенно стою на ногах, уверенно протягиваю руку человеку. С тех пор как не стало мамы, Сесиль единственный человек, кто не уничтожает меня, кто не стирает мою индивидуальность, кто позволяет мне оставаться Франсуа Кревкёром.

Она здесь, в нескольких шагах, недоступная для меня. Я отдергиваю занавеску на окне. С крыши флигеля вспархивает голубиная стая. И больше — ни шороха.

Когда Сесиль в 1968 году решила бросить балет, она была тверда как гранит. Она не сомневалась в своей правоте. Танец, ей казалось, не требует от нее никаких усилий, врожденное изящество, грациозность вызывали в ней чувство презрительного отчуждения. То, что я делаю, слишком красиво, говорила она, я должна трудиться в поте лица, работать изо всех сил, горы сворачивать.

И поскольку в мире пластики для нее не было недоступных вершин, она сочла своим долгом приступом взять вокал. Голос у нее чистый и верный, но небольшой. Чтобы иметь возможность учиться, она подрабатывала где придется, замещала беременных официанток или заболевшую прислугу. По вечерам она посещала муниципальную консерваторию и брала частные уроки у весьма сведущей дамы по имени Ирина Баченова. К несчастью, мадам Баченова в прошлом сама выступала на различных оперных сценах, исполняя с успехом партии колоратурного сопрано. Внезапная потеря голоса прервала ее карьеру, и она занялась преподаванием, но, памятуя о своем поруганном сопрано, не могла удержаться, чтобы не испробовать на верхнем «фа» все женские голосовые связки, которые попадались ей на пути. Сесиль такая задача была явно не под силу, и тем охотнее она за нее взялась. То, что испугало других учениц, как раз привлекло ее: ей предстояла битва, и эту битву нужно было во что бы то ни стало выиграть.

В то время мы еще не были женаты, более того, после провала «Жирофль» мы не виделись несколько лет. Сесиль жила очень замкнуто, у нее не было времени ходить на просмотры и премьеры: работа заполнила ее жизнь. С тех пор как она бросила балет ради пения, у Ларсанов царила грозовая атмосфера. Тед и Глэдис теперь видели в ней соперницу, которая к тому же дерзко бралась за «Кавалера роз» или «Волшебную флейту», тем самым над ними возвышаясь. Сами же они, при том, что уже два года, как совсем перестали друг с другом разговаривать, продолжали репетировать все ту же «Нанетту», наполняя своими руладами квартиру, и без того довольно тесную, а под натиском трех голосов прямо-таки ходившую ходуном. Пианино доставалось тому, кто первым успевал его занять. Самые удачные гаммы Сесиль угасали, не выдерживая ярости Ларсанов и одержимости мадам Баченовой. Днем у Ларсанов царил невообразимый шум, хорошо еще, что большинство соседей были на работе и дома оставались лишь несколько дам преклонного возраста, совершенно беззащитных или надежно защищенных от шумовых атак включенными на полную мощность радиоголосами — лишь из-за страсти пожилых соседок к рекламным объявлениям и советам психологов Ларсаны избежали знакомства с полицейским.

Когда я встречал Сесиль, она не рассказывала мне о том, каково ей живется. Она говорила только, что ушла из балета и занялась пением. Мотивы, если она в них вдавалась, были сплошь отвлеченного характера, из области этики или эстетики. О том, как она зарабатывает на жизнь себе и родителям и как обучается пению, я узнал совершенно случайно.

В апреле шестьдесят восьмого года исполнилось десять лет, как я влачу на себе груз беспримерного успеха, увенчавшего мою смерть на экране.

Умирать меня научил Дель Мармоль когда я только-только вырос из коротких штанишек. Дель Мармоль — старый льежский актер, он жил, деля свою привязанность между крохотной и удивительно бесцветной женой и огромной черепахой по имени Ла Баржетт (в честь Ле Баржи), которая неизменно возлежала на ковре в гостиной, и рядом с ней столь же неизменно лежал листок свежего салата.

Дель Мармоль был, как говорится, из породы «молчунов», но, если кто-то из его учеников, увлекшись ролью, грозил задеть черепаху, он кричал «осторожно!» так громко и такую тревогу и боль (по-видимому, наигранные) вкладывал в свой крик, что у меня душа уходила в пятки.

Обычно же Дель Мармоль почти не раскрывал рта, да и я не отличался говорливостью. Отец знал его очень давно и имел обыкновение знакомить со своими «приятельницами», когда романы с ними подходили к закату. Действительно, какой элегантный способ избавиться от наскучившей любовницы — открыть перед ней дверь в мир прекрасного. Мама души не чаяла в Дель Мармоле, и неудивительно, если подумать, скольких «юных приятельниц» он проводил из нашего дома. Она и отвела меня к нему, когда мне шел пятнадцатый год. После первой же прочтенной мной басни этот старый театральный лис пробормотал, что я гениален.