Мартино подошел к окну. Глянул на наш маленький балкон, выходящий на пожарную лестницу. Я поняла тогда, что ему страшно, хотя он сам этого и не сознает. Мне, по правде говоря, стало немного смешно. Сидящий в нем страх, о котором он и не подозревал, вместо того, чтобы призвать его к сдержанности, жил в нем жизнью стихийной, ему не подвластной, и толкал его на крайности. Именно тогда он выкрикнул ругательство довольно банальное, но в его устах прозвучавшее чудовищно.

— Шлюха, — крикнул он, взявшись за ручку балконной двери.

Сначала это слово показалось мне таким нелепым и неуместным, когда он его произнес, что я чуть не рассмеялась.

Я была слишком близко от мсье Мартино, чтобы услышать выстрел, а к Мари стояла спиной. Поэтому я сразу не поняла, почему какой-то гул вырвался из груди у всех и наполнил комнату и отчего Антуанетта испустила дикий крик и схватила свою аралию. Я смотрела на нее и по ошибке именно ее сочла центром драмы. Я не могла отвести глаз от нее, когда услышала спокойный голос Мари:

— Надо вызвать полицию.

А потом не менее спокойный — и на этот раз очень твердый — голос Каатье Балластуан:

— Надо вызвать врача.

Рукой она уже снимала телефонную трубку.

Только тогда я заметила падение мсье Мартино, как раз в это время завершавшееся.

— Он мертв, — сказала Мари, неподвижно застыв на месте.

— Надо оказать ему помощь, — сказала мадам Клед, не думая приближаться к жертве и по-прежнему прижимая к себе аралию.

Я, кажется, отреагировала первой, вслед за Каатье. Подошла и открыла окно, выходящее на улицу, — балконную дверь блокировало тело мсье Мартино.

— Надо известить его семью, — сказала Мари, все так же не двигаясь с места и все еще сжимая в руке черный предмет.

Мое движение в сторону окна, приток свежего воздуха с улицы привели всех в движение. «Девочки» выставили из комнаты тех, кому у нас нечего было делать; они присоединились к собравшимся в коридоре. Когда толпа разошлась, обнаружилось, что Натали недвижно распростерта в углу. Антуанетта взяла инициативу в свои руки и вылила из термоса охлажденную воду, приготовленную для аралии, на потерявшую сознание Натали. С растением она по-прежнему не расставалась, только переложила горшок из правой руки в левую. Лицо у Натали даже не дрогнуло. Я подумала, что, придя в себя, она будет лить горькие слезы над тем, кого отныне станет называть «этот бедный мсье Мартино», а на Мари даже не взглянет. Глаза она открыла только на звук сирены «скорой помощи», подъезжавшей к воротам Центра. Тогда я и заметила, что на руке у нее серебряный браслет.

Мы оставались последними на нашем опустевшем этаже — Антуанетта, Каатье и я. Бумаги были давно убраны, комната закрыта, а мы все болтали в коридоре, прислонившись к стене.

Формальности были выполнены с пугающей простотой, и к трем часам все было закончено.

— Можно подумать, что мы ждем Эркюля Пуаро, — сказала Антуанетта, и в ее замечании был некоторый смысл.

Мы никак не могли поверить, что день вот так вдруг перестал источать ядовитые пары. Некий порядок в утренние события, бесспорно, был внесен. Мари сдалась властям, мсье Мартино был доставлен в больницу, где его состояние нашли «серьезным, но не вызывающим опасений», а Натали лежала сейчас в той самой клинике, где ее золовка произвела на свет невинную Аделию, детонатор сегодняшнего кошмара.

Казалось бы, я должна была ощутить успокоение, которое обычно испытываю, когда все приведено в порядок, расставлено по своим местам и определено. Допрошенная (и признавшая себя виновной) убийца, двое больных, которым оказана наилучшая медицинская помощь, — все это, вдобавок к тому утешительному факту, что мсье Мартино не заплатит жизнью за свою аллергию на тишину, должно было бы меня успокоить, но вместо этого вызвало какое-то тревожное ожидание, жажду «продолжения».

В то же время я впервые ощутила потребность быть вместе со своими коллегами и в самом деле чувствовала себя с ними заодно. Мне почти не было стыдно, ну, совсем чуть-чуть, что я так мало на себя похожа и что мое стремление обособиться и держаться благоразумнее куда-то испарилось. Наконец, хоть я и была в крайнем возбуждении, мне хотелось изгнать из своей памяти обескровленное лицо мсье Мартино, из-за чего он превращался в моих глазах в кого-то — или во что-то — совсем другое, а не в то, чем он был на самом деле. И изгнать из памяти лицо Мари, хотя она, к моему изумлению, из образа вовсе не вышла. Меня восхищало то, что даже после совершенного убийства у Мари Казизе был вид мстительницы. Уверена, что на ее месте я была бы просто не в состоянии считать, что нечто, распростертое на полу, виновно в тех же грехах, что и мсье Мартино, и настоятельная необходимость собственного преступления для меня бы тут же отпала.

И тогда я задумалась, как же я смогла прожить такую долгую воображаемую жизнь со шпагой в руке. Может, это именно для того, чтобы не видеть подлинного лица смерти, которая так красиво выглядит во время рыцарских сражений и так просто: если умирающий человек достойный, он произносит какие-нибудь заветные слова, а если дурной — застывает в безвредной неподвижности.

В этом состоянии неуверенности в себе я принялась болтать без умолку, как Каатье и Антуанетта. Впервые мне хотелось быть с ними заодно, я испытывала к ним прямо-таки сестринские чувства. Может быть, оттого, что я вдруг поняла: я одной с ними породы, я не из породы Мари. Забавно, что впервые я чувствовала себя такой легкомысленной именно в столь трагических обстоятельствах, цеплялась за болтовню, за перепевы одного и того же, за общие места, как за самые старые и самые надежные лекарства. Я принимала самые безумные и самые несостоятельные гипотезы событий дня, которые мы бросали друг другу, как спасательный круг. Опершись о стену коридора, мы стояли рядышком, одни в нашем огромном здании; должно быть, у нас был вид школьниц, за которыми все никак не приходят родители, и они ждут их во внутреннем дворике; мир вокруг привычный, но незнакомо пустынный, время от времени сюда заходит сторожиха, снявшая передник и оттого неузнаваемая.

Мари только и сказала нам, пока не приехала полиция:: «Я больше не могла видеть, как унижают эту женщину». Она как-то нелепо продолжала сжимать в руке маленький револьвер, а когда я предложила ей сесть и положить его на стол, покачала головой и сказала: «Нет, нет, трогать ничего нельзя». Так она и ждала, стоя и не меняя позы. Эта отдающая безумием суровость — единственный знак, по которому можно было понять, как она сама взволнована своим поступком. Такой она оставалась и после того, как увезли то, что она упорно продолжала называть «телом», хотя врач очень быстро успокоил всех присутствовавших: мсье Мартино жив и, безо всякого сомнения, будет здоров. Мари, казалось, не услышала этого диагноза. Мне и самой трудно было представить себе, что существо, распростертое здесь в такой жалкой позе, снова будет твердым шагом ходить по коридорам и останавливать на ком-нибудь свой начальственный взор.

Для Антуанетты самым тяжелым временем было ожидание врача. Как и Мари, она была убеждена, что мсье Мартино мертв, потому что, как и Мари, она ни на шаг не приблизилась к «телу». Я-то прекрасно знала, что мсье Мартино еще дышит. Считая его мертвым, Антуанетта пыталась заставить Мари к нему подойти. Просто не понимаю подобного поведения. Думаю, что в этом проявилась ее примиренческая натура, правда, весьма своеобразно, что объясняется необычностью ситуации. Она пыталась примирить врагов. Может, она к тому же пыталась изменить позу Мари, чтобы зрителям стало легче выносить тягостное ожидание. Конечно, она бы предпочла увидеть, что Мари кладет револьвер на стол и опускается на колени подле жертвы или хотя бы стоит возле, глядя в лицо умершему, произносит несколько слов в объяснение случившегося, как это бывает в вестернах. Быть может, ей бы даже больше понравилась попытка Мари сбежать и, спустившись бегом по пожарной лестнице, броситься в свой тряский автомобильчик и погнать к границе. Никто из нас, разумеется, не стал бы ее останавливать, даже я, хотя я — за порядок, но бегство Мари было бы для меня в порядке вещей, точно так же, как и ее арест.