Мари отводит в сторону Натали и сообщает ей официальную версию событий, которую мы вынуждены были придумывать по ходу дела, пока шло время, версию, которую Натали должна изложить мсье Мартино и поддерживать, невзирая ни на что, поскольку Донно, Маркби, не говоря уж о мадам Гардедье-Жозафат, думают, что она истинная; версию, куда сама Натали должна как-то вплести свой настоящий вывих. Лично мне кажется, что путь от мигрени к растяжению связок не так уж легок. Похоже на радиоигру, когда вам предлагают вставить в беседу какое-то определенное слово, но мадам Бертело, кажется, это не тревожит. Она уверенно идет к телефону, и мы слышим, как она дает отпор мсье Мартино с беспощадной мягкостью, прекрасно владея собой, как ребенок Иисус, разговаривающий с учителями во Храме, или как Жанна д’Арк, борющаяся с епископом Кошоном. Стоя у открытой двери, мы с восторгом слушаем ее. Сияющая мадам Клед наклоняется ко мне и шепчет:

— Смотрите-ка, прямо будто д’Артаньян точно в срок доставил подвески королевы.

Я остолбенела от изумления. Вот откуда моя память делала мне знаки, вот почему сегодня под вечер на каждом шагу возникали передо мной знакомые расселины.

Обычно всякое напоминание о моем нелепом детском союзе с вымышленным персонажем вселяет в меня тревогу. Замечание Антуанетты, наоборот, дает мне ощущение полноты, какой-то завершенности, и я совершенно счастлива, что вновь встретилась с прежним сюжетом: слабая женщина, подвергавшаяся издевательствам и преследованию, в конце концов спасена благодаря всеобщему участию и кропотливой работе случая.

XI. Бен Гур[8]

Вопреки своему обыкновению в четверть седьмого я все еще не ушла с работы. Надо было послушать, как Натали прокомментирует свой диалог с мсье Мартино, мы ведь слышали только ее реплики, по правде сказать, довольно блистательные и к тому же вполне содержательные, дающие верное представление о разговоре в целом. Она с удивительным мастерством сыграла перед нами роль своего начальника. Это был завораживающий спектакль, даже Донно и Маркби остались не задумываясь, а мадам Гардедье-Жозафат, уже натянувшая свой кардиган и объявившая, что ее ждет семья, снова уселась, не в силах отказаться от представления.

Я даже не беспокоилась, что упущу свой автобус. Было нечто завораживающее в том, что роль ненавистного персонажа играло существо обычно безликое, преображенное именно этой ненавистью. У Мари даже расширились зрачки, так напряженно она внимала спектаклю. Каатье, прибывшая с подвесками — то есть с Натали, — и ничего не знавшая о предыстории событий, сидела с открытым ртом, а мадам Клед, казалось, была сражена страхом.

После представления мы вышли все вместе. На улице был затор, машины застыли в неподвижности. Мои приятельницы перешли со мной улицу, провожая меня до остановки. Опаздывающий из-за пробки автобус еще не подошел, и я была приятно изумлена, увидев знакомые лица. Гюстина стояла в окружении своей свиты. Чуть поодаль человек в плаще постукивал ногой по тротуару, оскорбленный тем, что его заставляют ждать.

Каатье Балластуан, искавшая собеседника, чтобы, рассказать о своей поездке в Шартр, оставалась со мной вплоть до отправления автобуса; остальные ушли, по-прежнему все вместе, готовые провожать друг друга, пока хватит сил.

— Кажется, — сказала мне Каатье, — я наконец достигла такого равновесия, о котором уже не мечтала. Душевного покоя, как говорят. Скорее, как говорили…

Она улыбнулась мне и открыла зонтик, защищая меня от нескольких капель дождя. Каатье никогда не выходит из дому без плаща и шляпы рыбака в кармане, из-за которой высокий ее силуэт вполне может сойти за мужской. Зонтик предназначается для друзей. В своем одеянии она производит впечатление необычайной силы, и кажется странным, что хрупкий Оливье Балластуан не захотел и дальше блаженствовать в тени этого приветливого древа.

— Вы, стало быть, больше не хотите разгадывать загадку, которая так долго вас мучила?

— Я бы с легкостью бросила в огонь фотографию той молодой женщины, чтобы забыть о ней навсегда, если бы это не была все-таки фотография Шартрского собора. Впрочем, незачем и забывать ее, у подножья статуй она очаровательна.

От минуты, когда мы замечаем в глубине улицы автобус, до той, когда он наконец останавливается перед нами, проходит немало времени.

В течение этих восьми или десяти минут мы, ничем не занятые и слегка взволнованные, напоминаем пассажиров, которых пришли провожать на вокзал близкие родственники, а они вдруг чувствуют себя чужими, несколько глуповатыми, не знают, о чем говорить, куда девать руки, и на лицах у них застывшая улыбка, как у танцовщиц в «Коппелии». Несмотря на свой безмятежный вид, Каатье, конечно, не терпится вернуться к себе домой, остаться одной, оказаться в этом новом для нее состоянии покоя, и, может быть, ей не терпится скорее устроить аутодафе, которое превратит в дым память об Оливье Балластуане, о веренице подружек Оливье Балластуана, о днях и ночах, когда она пыталась вызвать его на невозможный разговор, как вызывают на дуэль, заведомо проигранную (прямо противоположное произошло только что с Натали, когда она уверенной поступью пришла к победе), а может даже, она захочет уничтожить образ незнакомой девушки, выглядящей в своих перчатках такой несовременной, притворно спокойной, словно она укрыта от времени среди каменных изваяний, под сенью фрагмента одной из десяти тысяч скульптур собора; притворно спокойной, потому что позади нее, в нескольких шагах, ее подстерегает улица, трепещущее и неизвестное настоящее; притворно спокойной, потому что впереди, в нескольких шагах стоит Оливье Балластуан собственной персоной, так долго бывший центром мира.

В ту минуту, когда подходит автобус, с лица Каатье исчезает приличествующее прощанью выражение, и я на секунду чувствую ее совсем близкой, она принимается говорить очень быстро и очень по-дружески, немного стыдясь, но с таким внезапным порывом, что это даже слегка подавляет меня. Она спрашивает, слышала ли я, что витражи в Шартре разрушаются от времени, что их пытаются спасти и что голубой цвет оказался наиболее жизнестойким, как самый сильный щенок из помета, и сохранился целехоньким рядом с другими, менее стойкими цветами.

— Считается, что собор не может погибнуть, а вот видите…

Рядом с нами две двойняшки в красном — дамы преклонного возраста — тоже расстаются, одна садится в автобус, другая остается на тротуаре. Они говорят о пустяках, которые вроде бы заполняют минуту прощания, но это еще хуже, чем само молчание.

— Поцелуй Иеремию, обязательно поцелуй Иеремию.

Это имя, в котором слышатся слезы, рождает на губах у отъезжающей дамы нежную улыбку. «Итак, — думает она;— я скоро увижу Иеремию», и эта перспектива слегка примиряет ее с тем, что она покидает сестру и с ней свое прошлое. Она легко поднимается на две ступеньки. «Добрый день, мсье», — говорит она нашему шаферу из Гваделупы, который своей суровостью и внимательной вежливостью придает такую надежность моей дороге домой.

Оставшаяся дама в красном с растерянным видом подходит совсем близко к автобусу. «Привет Иеремии», — кричит она, не соображая, что ее сестра за окном больше ничего не слышит и что это ее пожелание; тоном ниже предыдущего, менее нежное и менее благородное.

Я вхожу одной из последних. Ожидание затягивается, потому что двое португальцев ошиблись автобусом и наш шофер рисует им план, чтобы они не заблудились. Каатье говорит теперь быстро-быстро, будто время, которое выпало ей случайно, было выиграно чудом, уж не знаю, за счет кого. Она объясняет, как именно пытаются спасти витражи — моют их чистой водой — и что благодаря этой обработке голубой, конечно, остался таким, каким и был, он ведь никогда не терял первоначальной яркости, а остальным цветам вернули краски их молодости.

— Некоторые считают это трагедией, ну, разумеется, голубой утрачивает свое превосходство, свою уникальность. А я считаю, что это только справедливо. Слабых детей вылечили, голубой не остался единственным наследником былой красоты.