Я уже говорила, что это было для меня слишком тяжелым испытанием: посудите сами. Прежде всего я отреагировала одним из самых смешных заболеваний, так называемой аллергией, которая пришла на смену благородным заболеваниям былых времен, вроде анемии. Я бы предпочла гармонично чахнуть, стать хрупкой до полупрозрачности, но нет, каждое утро я просыпалась багровой, с таким распухшим лицом, будто когорты комаров всю ночь нападали на меня. И к тому же невероятно голодной. Вставать мне приходилось чуть свет, во-первых, чтобы избавить Александра от созерцания моего страшного лица, пылающий огонь которого мне удавалось пригасить с помощью мазей и компрессов, и, во-вторых, чтобы тайно поглощать еду, оставленную накануне на шкафу: рогалики, бриоши, шоколад, а кроме того, признаюсь, чтобы записывать наши разговоры. Я обиды забываю из-за плохой памяти, как вы знаете. Но записи я вела не столько из чувства мести, сколько из желания составить себе связное представление о последнем романе Александра и понять, на каком свете я сама, в той слабой мере, в какой я еще ощущала, что существую. Я прятала свою тетрадь в жардиньерке на кухне, где Александру рыться никогда бы в голову не пришло. Мне было приятно, что и у меня есть секреты, как бы мало ими ни интересовались. Одно время я даже посылала сама себе эти записки «до востребования», изменяя почерк, и прилепляла на конверты очень красивые марки, которые ярким пятном, заметным мне одной, выделялись на жардиньерке.
Приступы крапивницы становились все тяжелее, и мои утренние ухищрения уже не могли скрыть горящих фиолетовых пятен на лице. Из всех радостей мне только и оставалось что гурманство. Перед уходом на работу я объедалась ирисками, миндалем и имбирем. К счастью для моей фигуры и для моего достоинства, оргии прекращались с наступлением дня. До появления Александра я успевала принять душ, одеться и причесаться, наложить на лицо лечебные мази, и сыта была на весь день. Вечером мой муж имел возможность созерцать привычный облик заброшенной жены, которая мало говорит и еще меньше ест. Он выплескивал на меня свою, слегка отдававшую инцестом, тепличную любовь.
Я записывала его откровения. «Записывала», конечно, слишком громко сказано, большинство рассказов Александра я забывала уже к двум часам ночи, когда он решал, что пора идти спать. Тогда я нацарапывала несколько предложений, которые могли стать для меня зацепками, и дополняла их на рассвете.
Я мало спала в это время. Кроме тех занятий, о которых я говорю, я еще переписывала от руки все письма Грациенны. Почему от руки? Не могу сказать. Быть может, я, как те каннибалы, которые съедают людей в надежде присвоить себе их достоинства, надеялась, что немного свежести достанется и моей собственной коже. Процедура была мучительной, хотя переписывание текста, за который не несешь ответственности, — занятие, само по себе успокаивающее. В письмах Грациенны было что-то убаюкивающее, их лейтмотив был нежным и бесхитростным. Не отдавая себе в этом отчета, я сама добавляла «люблю тебя, люблю, люблю» к тем довольно многочисленным «люблю», которые открывали и заканчивали послания; я писала все быстрее и быстрее, как обезумевший паровоз, пущенный по наклонной плоскости, пожирает километры и километры неизвестного пути. Закончив эти упражнения, я уже не знала, на каком я свете, меня шатало, я прятала свои копии между пальмой и филодендроном. Повторяю, у меня не было никакой задней мысли об отмщении, я и не думала собирать какие-нибудь доказательства против Александра, просто мне надо было немедленно заполнить пустоту в мыслях, образовавшуюся после шока.
Однажды утром, пряча свои записки, я увидела вдруг жалкое маленькое растеньице, умиравшее от жажды в пустом стакане: отросток аралии, который я сунула в воду как раз перед тем, как обнаружила письма Грациенны, и о котором забыла, не замечала его, даже поливая соседние цветы, будто изгнала из своего сознания за то, что он слишком был связан с событием недопустимым. Вода давным-давно испарилась, оставив бурые разводы на стенках стакана. Нежные листочки побега, покрытые пятнами, напомнили мне собственное лицо. Я почувствовала себя матерью, которая бросила своего ребенка ради каких-то недозволенных удовольствий и по возвращении нашла его больным; огромная, родившаяся из жалости и угрызений совести, материнская любовь бурлила во мне.
Лицо Антуанетты, когда она рассказывала мне об этом, еще хранило следы пережитых эмоций, волосы были всклокочены так, будто всю бессонную ночь она нервно их теребила.
— Наполняя тот стакан водой и снова опуская туда гибнущий стебелек, я вдруг почувствовала себя очень далеко от Грациенны и Александра. Не то чтобы совсем от них отрезанной, а уехавшей в какой-то бесконечный отпуск, я — на теплоходе, они — на пристани. Они могли махать мне платочком или, наоборот, уходить, не прощаясь, чтобы скорей вернуться к своей любви, в свой магический круг или в свой воздушный шар, чтобы пристегнуть ремни и лететь в межпланетное путешествие, — мне стало все равно, единственно важным было вернуть к жизни три мертворожденных листочка, помочь им вновь стать зелеными, пустить корни, вырасти и разветвиться. Я вновь обрела благодатные силы, чтобы все вынести: мужество выстоять, дар внимания, бескорыстную преданность, полную отрешенность ото всего, что не есть любовь, волю к преодолению любых препятствий.
Антуанетта на минуту закрыла глаза, чтобы полнее насладиться своим восторгом, который вдруг обернулся ехидным выпадом:
— Я бы очень удивилась, узнав, что Каатье Балластуан испытывает удовлетворение такого же рода, возясь со своим собором. Она просто-напросто на нем свихнется.
— А что Александр?
— О, Александру это очень не понравилось, уж не знаю почему. Он был галантен, но воспринял это ужасно.
— Почувствовал себя отстраненным?
— Я этого, во всяком случае, никогда не узнаю, Александр — сама гордость. Столько лет торчать в этих латиноамериканских посольствах — да у него теперь манеры настоящего идальго.
— Значит, ваши чувства к мужу угасли из-за любви к цветку?
Что-то дрогнуло в лице Антуанетты, словно пошатнулось само здание, оттого что невидимая колонна вся пошла трещинами.
— Это не совсем так. Я не могу помешать моей любви к растению унаследовать любовь к мужчине. То же самое могло произойти с ребенком, которого я могла бы иметь от Александра. Я говорю о чувстве отрешенности. Среди снятых мной копий я нашла письмо Александра к Грациенне, в котором говорилось: «Надо любить эти хрупкие деревца, именно к ним больше всего привязываешься». Хрупким деревцем, очевидно, была Грациенна, но это «надо…» засело у меня в голове, как внушение гипнотизера, и я нашла свое хрупкое растение, которое надо любить. Девочки были просто вне себя, когда я им это рассказала, заявили, что это самый типичный пример оккультного угнетения, который они когда-либо встречали в жизни, и что на моем месте они бы давным-давно швырнули в огонь аралию, которая есть не что иное, как эманация Александра. Я спросила их, бросили бы они своих детей в огонь, и ушла, не дожидаясь ответа. Очень хочется, еще чашечку кофе, вы будете?
В почти пустом кафе только на нашем столике еще лежала скатерть. Стол был завален всякой всячиной, не имевшей никакого отношения к обеду. Кроме перчаток, мадам Клед бросила на него кошелек, пустой спичечный коробок, скомканные бумажки. Стоило им оказаться на столе, вещи эти попадали обратно в ее сумочку только в самую последнюю минуту и редко в полном комплекте.
— Антуанетта, вы знаете, что сейчас четыре часа? Оставайтесь, если хотите, я возвращаюсь на работу.
Она, казалось, меня не слышала и подзывала официанта. Я встала, с раздражением отодвинув стул.
— Пейте свой кофе, если хотите, я ухожу.
Я повернулась спиной к столику. К нам подбегал официант. И вдруг я разозлилась. Прожитый день наконец-то предстал передо мной таким, каким он был: гробом повапленным. Все, что я испытала, не ропща и получая даже удовольствие: утренняя пробка, глупость и безалаберность моих коллег, их бестолковая жизнь, приглашение на обед и рассказы Антуанетты, собственное потворство ее откровениям, — все это вдруг я увидела в истинном свете. А теперь вот еще опоздание на два часа, я же его никогда не наверстаю, все это вдруг стало невыносимым. Я уже шла к двери, когда услышала за своей спиной слабый голос Антуанетты:
