Рахматуллин Рустам Эврикович (род. в 1966) — журналист, эссеист, москвовед. Обозреватель «Независимой газеты», куратор Эссе-клуба журнала «Новая Юность». Эссе Р. Рахматуллина из цикла, посвященного «метафизическому москвоведению», опубликовано в № 12 нашего журнала за 1998 год.
Настоящее эссе, приуроченное к 75-летию «Нового мира» и повествующее о его многозначительном местоположении, автор — не без юмора — снабдил следующим предуведомлением: «Даже переехав в 1967 году из знаменитого здания на углу Страстной площади и Малой Дмитровки, „Новый мир“ остался в Путинках — московской местности, которой посвящен нижеследующий текст. Путинки, утверждается иными, — центр московской путаницы. Забавно, что, когда автор нес рукопись в журнал, путь ему преградила решетка, только что установленная в Малом Путинковском переулке, и пришлось идти в обход — через Большой Путинковский».
НА ПОРОГЕ НОВЫХ ДНЕЙ
Главный редактор журнала «Новый мир» Андрей Василевский беседует с Юрием Буртиным, Мариэттой Чудаковой и Михаилом Новиковым
«ВСЕ БЫЛИ СОЦИАЛИСТАМИ…»
Юрий Григорьевич Буртин родился в 1932 году в Ленинграде. Окончил филологический факультет ЛГУ. С 1959 по 1970 год регулярно печатался в «Новом мире» как литературный критик. В 1967–1970 годах работал в журнале «Новый мир» в отделе публицистики. Долгие годы работал в издательстве «Советская энциклопедия». В начале перестройки напечатал в «Новом мире» (1987, № 6) статью «„Реальная критика“ вчера и сегодня». В 1991 году вместе с Игорем Клямкиным возглавлял газету «Демократическая Россия». Автор ряда публицистических статей (сб. «Новый строй. О номенклатурном капитализме», 1995). Последняя по времени большая публикация — «Другой социализм. Октябрь, нэп и „завещание“ Ленина в исторической перспективе» (альманах «Красные холмы», вып. 1, М., 1999).
Андрей Василевский. Мы договаривались с вами об этом интервью, и вы сказали, что не очень внимательно следили за журналом «Новый мир» после 1970 года, когда вы расстались с редакцией. Что ж, поговорим о «Новом мире» Твардовского. Вот что давно меня интересует. Когда исследователь пишет историю журналистики в свободном обществе, то не возникает методологической проблемы: а что, собственно, изучает история журналистики? Когда мы говорим о несвободном обществе, основанном на цензуре, лжи и двоемыслии, этот вопрос встает неизбежно. История русской журналистики советского периода, например 60-х годов, — это тексты или намерения? Это те тексты, которые прошли советскую цензуру, и в том виде, в каком они ее прошли? А все потаенные замыслы, неисполненные надежды, истинные мысли — это для мемуаров? Или в историю журналистики входит вся совокупность осуществленного и — неосуществленного, того, что в тех условиях и не могло осуществиться?
Юрий Буртин. 60-е годы — это было совершенно особое, уникальное в нашей советской истории время, когда общество, до той поры полностью поглощенное государством, и прежде всего интеллигенция, появились после продолжительного отсутствия. Интеллигенция у нас то выходит на поверхность, то пропадает, вот сейчас ее нет, интеллигенции, общественности, а 60-е годы — это был ренессанс интеллигенции, и литература этого времени, разумеется не вся, а наиболее смелая, народная ее часть, говорила то, что хотела сказать, более или менее полно. Конечно, тут приходилось соблюдать определенные ограничения, их накладывала цензура, в первую очередь редакторская цензура и, что еще важнее, внутренняя цензура тогдашнего писателя, знавшего, конечно, чтбо можно сказать впрямую, а чтбо — только художественными образами. Но в целом это все-таки был период, когда литература говорила почти полным голосом. Параллельно появлялся самиздат, потом он пошел еще гуще, но и литература печатная в очень большой степени была искренним самовыражением интеллигенции, а через нее — всей наиболее активной, мыслящей части общества. Я думаю, что в нашей советской истории, ну, может быть, за исключением первых перестроечных лет, не было такого счастливого времени, времени, когда литература, интеллигенция значили для жизни общества так много. Разумеется, и неосуществленных замыслов, и запрещенных цензурой произведений было сколько угодно. В «Новом мире» за один только 1963 год, по подсчетам редколлегии, их не прошло столько, что из них можно было бы составить три полных книжки журнала. «Новое назначение» Бека ЦК запрещал несколько раз, из года в год. Фронтовые дневники Симонова были остановлены в номере, который типография уже начала печатать. Не прошли две отличные статьи известного экономиста В. Г. Венжера о роковой роли колхозного строя. В 1968 году дошло до того, что майский номер журнала вышел в конце августа в уменьшенном на треть объеме. Твардовского угнетало бессилие напечатать «Жизнь и судьбу» Гроссмана, «В круге первом», воспоминания Надежды Мандельштам и многое другое. Но все это не отменяет того, о чем я только что сказал.
А. В. Вы говорили о том, что приходилось соблюдать определенный идеологический этикет, делать реверансы в сторону официальной идеологии. В связи с этим такой вопрос…
Ю. Б. Я бы не сказал — «реверансы», их делал только тот, кто хотел. А кто не хотел, тот и не делал…
А. В. И имел возможность их не делать — в 60-е годы?
Ю. Б. Кто не хотел, тот не делал, он просто знал ту черту, за которую перейти было… ну, прежде всего бесполезно, потому что какие-то слова все равно вылетели бы из текста, может быть, вместе с другими, более важными. А что касается ссылок на Брежнева, я думаю, в нашем журнале их было одна-две — за годы… На Хрущева, может быть, несколько больше, потому что с Хрущевым и разлад был меньше как с человеком XX съезда, отцом «оттепели». Что касается Ленина, то к нему отношение было уже более сложное…
А. В. Вот на этом остановимся подробнее. С генсеками все понятно. А вот до какой степени отношения публицистики и литературной критики с классиками марксизма-ленинизма — постольку, поскольку эти отношения проявлялись на страницах журнала, — были искренними, отражали истинный образ мыслей авторов и сотрудников и до какой степени они были вынужденными, тактическими шагами, чтобы, допустим, оборонить какое-то смелое рассуждение ссылкой на основоположников?
Ю. Б. Отчасти присутствовало и второе. Вот, например, была у меня статья «О частушках» (январь 1968 года). Четверть века спустя я увидел ее в числе публикаций, которыми, наряду с попыткой напечатать «Раковый корпус», в докладной идеологических отделов ЦК КПСС обосновывалось предложение заменить Твардовского Кожевниковым. Кстати, в июне того же года Секретариат ЦК, оказывается, вынес такое решение, но, видимо, хлопоты с Чехословакией заставили отложить его исполнение. Так вот, помню, что в этой статье я с удовольствием процитировал предостережение Ленина против нередкого в социологии тенденциозного просеивания фактов (на чем потом держалась вся советская пропаганда). В подходящем случае я привел бы этот пассаж и сейчас. А тогда это была норма нашей идеологической жизни. Если ты хочешь сказать что-то свое, тем более свежее, тем более острое, то ты должен поставить определенный щит перед собой. Так что и военные хитрости присутствовали, но главное, я думаю, было в другом. Прежде всего надо сказать о том, чем было в политическом и историческом смысле это умственное движение 60-х. Я полагаю, что это было начало поиска альтернативы существующему порядку вещей — то есть тоталитарному социализму. Общество понемногу начинало нащупывать эту альтернативу, которая не могла прийти сверху. Хрущев с его «оттепелью» не был альтернативой тоталитарному социализму, он лишь попытался перевести тоталитарный социализм в более мягкую, более эластичную форму. Он это сделал, эту работу продолжил и закрепил брежневский режим. А общество совершенно стихийно, неорганизованно начинало нащупывать демократическую альтернативу тоталитаризму. «Новый мир» Твардовского был органом этой пробуждающейся интеллигенции, выразителем ее критических умонастроений. Журнал ничего по-настоящему в этом смысле не сформулировал, но он повел наступление на давно и прочно сложившуюся официальную ложь. Наряду с «духом времени» тут особое значение имело то, что во главе журнала стоял поэт, для которого со времен «Василия Теркина» главным критерием в литературе был принцип «правды сущей, / Правды, прямо в душу бьющей, / Да была б она погуще, / Как бы ни была горька». На том и стоял журнал, печатавший Виктора Некрасова, Бакланова, Гроссмана, Домбровского, Эренбурга, Семина, Каверина, Катаева, Василя Быкова, Айтматова, Искандера, Николая Воронова, Владимова, Трифонова, многих прекрасных поэтов, критиков, публицистов, ученых… Инициированный правдивой литературой, шел чрезвычайно интенсивный процесс переоценки существующего строя, пересмотра всех сколько-нибудь важных звеньев официальной легенды о действительности и целого массива связанных с нею представлений, образов, авторитетов. Тем самым очень многое было сделано для расчистки поля, для того, чтобы потом на нем выросли позитивные идеи демократического (я говорю в своих писаниях — «конвергентного») социализма. В 70-е годы это первым сформулирует Сахаров, но сахаровская программа подготовлена 60-ми годами, процессом разносторонней критики тоталитарного строя. Какое место в этом процессе занимали обращения к основоположникам? Не слишком большое. Актуализировалось наследие раннего, революционно-демократического Маркса, его выпады против прусской цензуры и проч. А в Ленине преимущественно акцентировалось то начало, которое проявилось в теории и практике нэпа. Тут была определенная завязь альтернативы, о которой я говорю. Я потом специально занимался этими вопросами, наш нэп был предтечей нынешнего китайского варианта, когда тоталитарная политическая система сопрягалась с рыночной экономикой. К тому же Ленин был важен как антитеза Сталину. Особенно впечатляли тогда же впервые напечатанные в 5-м издании Собрания сочинений яростные ленинские заявления, что коммунисты стали бюрократами, что за бюрократизм надо вешать. «Коммунистическое говно», «коммунистическая сволочь»… Ленин как нечто живое по сравнению со сталинской мертвечиной, с железобетонным, ледяным режимом — некий пламень революции, хотя и опасный, сжегший много жизней… Общество начинало втягиваться, ну, не буквально в предреволюционную ситуацию, но в смысле идейной подготовки — да. Вроде периода Руссо по отношению к Великой французской революции. Потом уже отношение к Ленину изменилось. Появился Солженицын, и хотя он еще ничего про Ленина не сказал, но он так сказал о сталинской действительности, что уже не оставалось возможности игнорировать вопросы: а откуда Сталин взялся, не из Ленина ли? Булат Окуджава в одной из ранних песен пел о комиссарах в пыльных шлемах, там героика Гражданской войны и революции — все это принималось как свое. С другой стороны, общество эволюционировало, все более близки становятся «солженицынские вопросы» (хотя, конечно, Солженицын — человек ответов, а не вопросов). Именно Солженицын становится центром общественного умонастроения. В этом критическом умонастроении еще мало позитивных идей, они рассыпаны и относятся в основном к экономической сфере. В это время у нас в «Новом мире» в статьях Лисичкина, Ханина рыночные идеи прорастали довольно активно, даже на теоретическом уровне, не говоря уже о критике советского хозяйствования… Может быть, я не отвечаю на вопрос…
