Манекен. Результат плановой случки компьютера с болванкой для клёвых прикидов — химерический житель химерических измерений (кои обречен тщетно алкать сбитый с толку пасынок местных ландшафтов), — безотказный капканчик нашего незатейливого, но всегда несытого воображения, — существо, что бесхлопотно заполучает нашу душу, а затем уж неотрывно держит ее — на заговоренной нитке до самой нашей кончины. Так и болтаемся, как балбесы, в низких слоях атмосферы, отравленные самым стойким из всех земных сладострастий, а именно — абсолютной недостижимостью идеальных пространств, где царствует в люминесцентном своем бессмертии сумрачный манекен.

Да: чуть было не упустили. Помимо футболки и спущенных джинсов герой облачен сейчас только в кондом. (Солдатская шутка, застиранная, как портянки, зато чистая правда.) То есть к концу предыдущего диалога, при взгляде спереди, мы могли заметить некоторое расхождение между патетической жестикуляцией героя, исполненной гнева и возмущения, и этим сводящим, как пьяный суфлер, насмарку весь пафос провисшим чуть не до колен кондомом. (Деталь, привносящая некий незапланированный эффект.)

Женщина (ей тоже около тридцати: фигура подростка, материнство голоса), — женщина, лицо которой все еще скрыто, — существо, сжатое в комок, напряженно дрожащее, — то, что оправдывалось, не смея повернуть головы, — в конце диалога робко поворачивается. Таким образом, только что описанный фронтальный вид героя нам зрим глазами героини. Теперь мы можем видеть уже ее спину. Какую? Вытекает из последующего диалога.

Она (устало). Объясни, ради Бога, в чем дело.

Он (с яростью, которая уже несколько вымучена). В чем де-е-ело! В чем де-е-ело!

Маленькая пауза.

Кто это готовит пасту на завтрак?! Кто?! Где?! Ты что, сумасшедшая?

Она. Я хотела сделать для тебя с сыром…

Он. С каким еще сыром?! У меня нет сыра! Нет сыра! О-о-о-о! Паста — на завтрак!

Она. У тебя есть несколько засохших кусочков… Я думала натереть на терке…

Он (очень отчетливо; видны рекламные зубы). Но у ме-ня нет тер-ки. Я ни-ког-да не дер-жал тер-ки. У ме-ня! Нет! Тер-ки!

Она. Я нарезала ножом… На очень мелкие кусочки…

Он. На какие еще кусочки?! О, Джизус! О, Джи! Где?! А ты посмотрела на дату реализации?!

Хватает не глядя остаток сыра, еще не подвергшийся ее старательному обстругиванию, и — продолжением жеста — швыряет в открытый мусорный бак. Попал!! Нежданный артиллерийский успех дарит герою заряд к новому взрыву. Дело искры.

Она. Но почему нельзя просто макароны?.. Без сыра?..

Он. Fuck you!! Fuck you!! O-o-o!! Fuck you!!

Она. Ради Бога…

Он. Fuck you!! Есть джем! Fuck you! Есть хлеб! Fuck сок! милк! хэм! чай! Fuck you — есть даже бесхолестероловое яйцо! Джизус крайст!.. Объясни мне, почему макароны?!

Женщина молчит.

У вас что, в вашей дурацкой стране, все на завтрак жрут макароны?

Затишье. Видимо, перед новым взрывом. Взгляд героя некстати (то есть как раз кстати) падает на полку. И что же он видит?! О, Джизус!! Там, где стояла банка с надписью «Соль», сейчас стоит банка с надписью «Макароны», а там, где всегда стояли «Макароны», сейчас — Fuck! Shit! — стоит… О, Джи!.. — стоит банка с надписью «Соль»!

Он (растерянно). Fuck you… Я должен теперь тратить май энерджи… Тратить май оун энерджи… (Со стоном и грохотом переставляет банки. Что-то падает.) О, Джи… Fuck you! Fuck you! О, Джи!.. Aw, you bitch!.. О, Джи!.. Aw, you bitch! (Обессилев.) That’s a real disaster…

Пауза.

У вас что, на завтрак и вправду едят макароны?

Молчание.

Отвечай. Я тебя спрашиваю: у вас что, все макароны едят на завтрак, что ли?

Женщина безгласна.

Ну?.. Aw, you bitch! Ты что, свой ротик открыть не можешь? Ну? Открой же свой ротик! Ну? Я тебя, кажется, о чем-то спросил?.. Ну?! Отвечай!

Она (неожиданно резко). Что есть, то и едят. (Выскользнув, убегает.)

Он (в темноту коридора). Shit!

Бег в темноте коридора. Те же звуки, что в начале предыдущей сцены, только быстрее и громче. Да, это бег знакомой уже пары мужских ног. Женских не слышно: та, за которой бегут, исчезла. Очевидно, преследующий ее бежит не просто туда, откуда пришел, но исследует все возможные ответвления этого огромного, запутанного, непонятного жилища. Громкое сопенье, чертыханья и т. п. Возгласы: «Эй! Хэлло! Хэлло!.. Эй!..»

Резкий переход в свет. Мы попадаем в большую комнату, стены которой, как и в кухне (в WC, в мясоразделочном цехе, в анатомическом театре), сплошь облицованы ярко-белым кафелем. Точнее было бы назвать этот параллелепипед «помещением», но, увы, это жилая комната героя: на ходу он привычно поправляет какие-то предметы, подключает не глядя (к день и ночь здесь горящему) добавочный люминесцентный свет, быстро подбирает с пола и бросает на кровать иллюстрированный журнал. Кровать представляет собой узкий, довольно потрепанный холостяцкий топчан. Над ложем, кривовато приклеенная к кафелю липкой лентой и слегка надорванная, красуется большая фотография Брижит Б.

В комнате нет окна. Топчан с фотографией образуют единственный относительно человеческий фрагмент этого жилья. Остальное — предметы, выполненные из металла цвета хаки и такого же цвета пластических полимеров: компьютерные реле, musical sets, их детали, какие-то педали, футляры, разрозненные панели, шнуры, лампы и т. п. Окончательная победа электронного. При этом хаос, царящий здесь, ужасает. Мы находимся словно внутри компьютера, и компьютер этот навсегда сломан.

Герой (джинсы, кстати, уже натянуты), ныряя под разные полки, расшвыривая коробки, панели, новые, но уже непригодные каркасы, издавая различного рода междометия, разыскивает героиню. Как будто она может здесь быть!

Снова коридор. На этот раз в руках у героя фонарик. Резко выхваченные светом фрагменты стен: гобелены, обои, кирпич, грубый камень фермерского подвала, снова лиловатые гобелены, свежие, еще сыроватые бревна (на гвозде висит водолазный костюм), серая, в трещинах штукатурка, тяжкий бархат портьер, резко: наскальная живопись… снова кроваво-красный кирпич… Иногда, как в тоннеле метро, вдруг мелькнет какое-то боковое ответвление… Английские гобелены XVIII века, ярко-белый кафель, краска школьных коридоров, капли смолы на свежеструганых досках, лист фанеры с клочком объявления, венозные обои цвета старческих ног… Хлопанье вспуганных крыл, треск льда, звон разбитых стекол, шум струи из крана, возглас: «No, really?», пугающе близкое дыхание большого животного, стук молотка, парочка фокстротных аккордов на фортепьяно, шуршание мыши, старческий кашель, вой ветра, звяканье вилок и ножей, возглас: «Oh, no!», собачий лай, колокольный набат, фрагменты компьютерной музыки, возглас: «Sorry!», клекот воды в унитазе, резкий взвизг скрипки… С размаху — стоп.

Он. Ты?!

В круге света — ее лицо, выхваченное из тьмы. Правильней сказать: кулаки. Очень белые — на ярком свету, в идеальной тьме. Плотная защита глаз — от света, взгляда, вообще от пространства по эту сторону мозга.

Хэлло! Эй! Ты меня слышишь?.. Хэлло-о-о! Ответь. (При этом: не двигаясь с места. Ни на микрон навстречу.)

Чирк лучом вправо — плащ на стене. Плеск влево — стена. Чуть выдвинутый вперед, фонарик натыкается на неожиданно близкую толщу драпировки. Нора. Женщина почти полностью ушла в мякоть круглого кожаного диванчика. Он черный, в уютных залысинах. Сидящая замерла в позе эмбриона. Очень далека от речи.

Что случилось? Что не так? Что? Я не понимаю. Что-то не так? Объясни. Ну?.. А?.. Эй!!

Герой держит свет резко направленным на белые кулаки. Никакой реакции. Очень тихо. Слышны мелкие нерегулярные пощелкиванья. Это, конечно, слезы. Слишком накрахмален халат.

Хэлло. Хэлло-о-о! Хэлло?.. Хэлло!!!

Кружок света: два-три его прыжка вдоль косяка двери. Выключатель. Профиль героя с заведомо злым глазом. Щелк-щелк. Щелк-щелк…

Черт! Ничего в этом доме не работает! Ничего!