На этом отрезке их жизни есть только ожидание, не обещающее ничего необыкновенного, и обыденный повседневный быт, на котором, однако, лежит отпечаток простодушия и непосредственности, присущих маленьким людям. Жизнь господина и госпожи Готье течет размеренно, в ней все происходит последовательно, одно за другим, и это исключает неожиданности и сильные страсти. И тем не менее они совершают нечто великое, столь великое и столь простое, что история этих людей становится исключительной.

Слава как таковая не представляет для них никакой ценности. Ими движет властный зов сердца, а авиация - лишь предлог. Так, вырываясь за границы повседневной жизни, они познают реальность высшего порядка»[189].

Это преображение, которое вызвано страстью, совершается со всей полнотой без всякой оглядки, а парой с вытекающими отсюда безрассудством и жестокостью. То, как они относятся к другой, чуждой им страсти — к большой любви их дочери Жаклины к музыке, показывает, что они не осознают своего безрассудства и жестокости. Впрочем, следует отметить, что эта страсть принимает такой характер лишь тогда, когда ее разделяет другой. Здесь затрагивается также и проблема супружества, и, быть может, страсть Пьера и Терезы становится столь неистовой и неуемной отчасти потому, что она воскрешает в них уснувшую было любовь. Это, новое доказательство эгоизма супружеской тары, готовой пожертвовать всем ради утоления своей страсти и, следовательно, для поддержания любви. Итак, не требованиями ли чувства продиктовано по существу то, к чему изо всех сил стремятся Пьер и Тереза, — их желание побить рекорд на самолете, сконструированном ими самими. Что даст им этот рекорд? Гремийон говорит: «Слава их не привлекала... Те, кто подумают, что этот фильм прославляет дух предпринимательства, издательства, рождающийся в лоне семьи честных мастеровых, ошибаются так же, как, и тот, кто, наблюдая за жизнью этой умелой и трудолюбивой четы, ожидает, что ценою стольких добродетелей они по воле провидения получат заслуженное вознаграждение и тут же вознесутся по общественной лестнице... »

Благородство их подвига не в достижении намеченной цели — самое большее, это принесло бы удовлетворение пустому тщеславию, — а в непрерывном напряжении сил, в воле, проявленной для ее достижения. Ело величие — в бесстрашии, с каким эти два человеческих существа подвергают себя риску во имя поставленной задачи. Именно 8 этом заключается их героизм.

Таков драматический замысел этого произведения. Замысел возвышенный и благородный. Но, как мы уже сказали, главное достоинство этого фильма — в правдивом воспроизведении психологии. Его главные персонажи не чудом возносятся до уровня трагедийности. Они, а вместе с ними и мы, зрители, достигают его постепенно, окольными путями, через то, что можно назвать «мещанством»: муж любит мастерить, жену влечет новизна ощущений... Такими они и остаются, они неуклонно, несмотря на все трудности, придерживаются обязательств, которые связали их друг с другом на всю жизнь.

Когда перед лицом препятствий, казавшихся непреодолимыми и воспринятыми как знамение судьбы, остывает увлечение, толкавшее их вперед, они внезапно осознают свое «безумие» (сцена в марсельском отеле, прекрасно сыгранная Мадлен Рено и Шарлем Ванелем). Но это не значит, что они избавляются от него. Они во власти желания, которое сильнее разума и требует своего удовлетворения. Героизм стал их неотъемлемой чертой.

Но именно эти «срывы», эта ограниченность, коренящиеся не в их характерах, а в условиях их жизни, и дают нам почувствовать человеческую правду образов фильма. Пьер и Тереза — не персонажи, нарисованные для иллюстрации какой-то мысли, а живые люди со своими достоинствами и недостатками, со страстями я слабостями; они не подозревают, какой необычный путь себе избрали. Редко случалось, чтобы фильм был до такой степени органически чужд условностям, казалось бы необходимым при драматической разработке подобной темы Валантену, Спааку и Гремийону удалось самое трудное: создать добротное, уравновешенное произведение, которое в то же время не отвергает мысли о неустойчивости жизни.

Это оказалось возможным лишь благодаря своеобразной выразительной манере режиссера. В фильме «Небо принадлежит вам» талант Гремийона проявился наиболее полно. Уравновешенность произведения, сила и гибкость ритма, слияние зрительных и звуковых элементов, точность наблюдений — все это выразилось в сотне существенных деталей. И несмотря на «глубокое единство замысла в этих двух фильмах» (Гремийон) здесь в отличие от «Летнего света» режиссер пришел к полному отказу от каких бы то им было внешних выразительных эффектов. Той же сдержанностью отличается и игра актеров. Таким образом, фильм в целом создает впечатление простоты, еще более подчеркивающей простоту героев и по контрасту величие их подвига. Такое равновесие между формой и содержанием, или, точнее, их совершенное соответствие друг другу, делает фильм «Небо принадлежит вам» законченным произведением, бесспорным шедевром Жана Гремийона.

Такие сцены, как приземление самолета Терезы по ее возвращении, очень ярко свидетельствуют о музыкальном характере искусства Гремийона. Мы имеем здесь использование «по оркестровому принципу» весьма различных элементов: и тех, которые мы видим в кадре, — толпа, лица, пространство, небо; и тех, которые «чувствуются», — народное ликование, энтузиазм; и звуков, дополняющих кадр, — фанфары, возгласы... Из этого беспорядка слагается целое, как гармония в произведении для оркестра. И ничего отсюда нельзя удалить, не нарушив общего звучания.

Эта композиция, музыкальная по о своей сущности, гораздо интереснее, чем композиция «Буксиров», где шумы и музыка не соединяются в одно целое, а используются для обогащения зрительного ряда по принципу ко момент ария или музыкального контрапункта; здесь музыку можно было бы отделить от изображения, так как она хотя и поддерживает его, но не сливается с ним воедино. При этом иногда достигается более богатый в художественном отношении эффект. Музыка может приспосабливаться к изобразительной форме, которая в свою очередь принимает композиционную структуру традиционных жанров — трагедии или комедии. Однако она не уместна для повествования, в центре которого — человек на фоне определенной социальной среды. «Буксиры» выходили далеко за рамки любовной истории или страничек из морской жизни, это драматическая поэма о море...

Очень похожую задачу Жан Гремийон поставит перед собой в среднеметражном фильме «На рассвете шестого июня», смонтированном на основе документального материала. Речь идет о кинорепортаже, запечатлевшем высадку англо-американского десанта в Нормандии. Осенью 1944 и весной 1945 года Гремийон доснимает отдельные кадры на нормандской земле, опустошенной войной и уже покрывшейся первыми весенними всходами. Из этого первичного материала он сделал «монтажный фильм», то есть такой, кадры которого были сняты не по заранее намеченному плану, а «беспорядочно», с тем чтобы впоследствии их можно было расположит» в соответствующем порядке в зависимости от определенной идеи или ритма.

В фильме «На рассвете шестого июня» ритм продиктован музыкой; исходя из нее, Жан Гремийон и монтирует свой фильм. Так же как для «Прогулки в открытом море», он сам пишет партитуру и дикторский текст и создает фильм, который, будучи по замыслу внешне документальным (его тема — бон за освобождение), является очень удачным опытом «драматического концерта». По своей архитектонике фильм несколько напоминает «Буксиры», только здесь зрительные образы аккомпанируют музыке и располагаются согласно ее ритму, а не наоборот, как это было в «Буксирах».

Такая весьма своеобразная композиция фильма заслуживает особого внимания, поскольку она чрезвычайно богата возможностями и почти совсем еще не использовалась. Однако зрителю еще слишком не хватает кинематографической культуры для того, чтобы он мог с пользой для себя следить за подобного рода экспериментами. «На рассвете шестого июня», первоначальный метраж которого составлял 1600 метров, демонстрировался в зале Плейель в ноябре 1945 года. Путь его на экран был труден, и в дальнейшем он демонстрировался в сокращенном варианте длиной 900 метров. Гремийон относит эту картину к числу тех своих работ, которыми он особенно дорожит, и это, несомненно, потому, что здесь он сам смонтировал все элементы произведения; к тому же оно выражает его собственную кинематографическую концепцию, впервые обозначавшуюся в «Прогулке в открытом море».