Ей-Богу, пусть я умру без причастия, если когда-нибудь забуду, какой братской любовью и теплой благодарностью я тебе обязан!

Он замолчал на минуту, чтобы поцеловать в обе щеки Луи Геноле.

— Теперь, — сказал он, — слушай. Да, много случаев нам представлялось вернуться в отчий дом, и почти все они были не плохи, а хороши. Если я все же не захотел их использовать, несмотря на заведомое желание всей нашей команды, то это потому, что у меня самого есть веские причины оставаться подольше на море, как вот сейчас, и вернуться в Сен-Мало тогда только, когда все там забудут мои прежние дела. Так как, скажу я тебе, Луи, эти дела не послужат к моей чести и достоинству. Я от тебя ничего не скрою — за три дня до нашего ухода, четыре года тому назад, я в поединке убил человека и перебросил его труп через ограду одного из кладбищ, примыкающих к ограде Орденского Капитула. И по различным сведениям, которые с тех пор дошли до меня оттуда, я знаю, что этот поступок, произошедший без свидетелей, недоброжелатели называют убийством и преступлением и что, если я вернусь теперь, он будет поставлен мне в вину, несмотря на все наши богатства и всю нашу славу, купленную такой дорогой ценой. Теперь ты все знаешь! Но наплевать! Если даже мне суждено одному остаться на Тортуге и сделаться родоначальником потомства флибустьеров, я клянусь тебе своим местом в раю, что в первый же благоприятный день ты, Луи Геноле, сам отведешь «Горностай» в Доброе Море и затем вернешься за мной, если захочешь!

Дав такое клятвенное обещание, он рассказал Геноле, во всех подробностях о трагическом приключении и обстоятельствах, при которых пал Винцент Кердонкюф. Но в своем рассказе он все же скрыл истинную причину раздора, а именно, случай с сестрой покойного, будто бы беременной. Тома, впрочем, ничего и не знал о том, что потом с ней случилось.

Между тем Геноле внимательно слушал.

— Этот Винцент, — спросил он, когда Тома закончил свой рассказ, — этот Винцент Кердонкюф… не был ли он братом той Анны-Марии, о которой много болтали в связи с тобой, Тома?

— Он самый, — ответил Тома, сильно покраснев.

— В таком случае, — продолжал Геноле, — не перестанет ли семья покойного тебя преследовать, если ты женишься на сестре и взамен убитого брата сам войдешь в семью?

— Но, — возразил Тома, — разве за меня, невзирая на мои обагренные его кровью руки, отдадут его сестру?

— Это вопрос, — сказал Луи Геноле. — Однако, если верить сплетням, девчонка была очень влюблена в тебя?

— Прошло четыре года, — сказал Тома.

— Это правда, — согласился Геноле. — Любовь может угаснуть в четыре года, так же, впрочем, как и ненависть. Самое верное средство узнать это досконально, это отправиться посмотреть на месте. И если ты хочешь, чтобы я отвел фрегат в Сен-Мало, а сам останешься здесь, пока я не вернусь за тобой, то мне будет очень легко разузнать там обо всем и затем передать тебе.

— Так и сделаем, если будет угодно Богу, — сказал в заключение Тома. — Подождем только нового случая захватить ценную добычу и наполнить ею трюм, а там назначим день твоего возвращения.

Пока они так беседовали, солнце погрузилось в море, и ночь, быстро наступающая в тропиках, сразу охватила небо и море. После чего квартирмейстеры стали свистать «койки наверх», как это делалось каждый вечер, после чего все свободные от вахты матросы могут подвешивать свои койки и ложиться. Но сначала все выстроились позади грот-мачты, чтобы вместе помолиться, как всегда молятся моряки на море перед сном. И когда все уже были в сборе и факельщики из уважения подняли свои факелы над головой, Луи Геноле, исполнявший также обязанности судового священника, подошел к трапу на ахтер-кастель и благоговейно прочитал «Отче наш» и «Богородицу», дабы освятить сон «Горностая» и охранить его на эту ночь от бури и кораблекрушения.

— Подождем, — обещал Тома Трюбле, — подождем только нового случая захватить ценную добычу и наполнить ею наш трюм.

Но такие случаи каждый день не встречаются. В это лето Господне 1676 года Флибуста достигла полного расцвета, и даже сам губернатор д’Ожерон принял участие в погоне за врагами короля, чтобы подать пример всем отважным людям и очистить, как он говорил, Вест-Индию от всех флагов, кроме флага с лилиями.

Шесть месяцев тому назад коалиция авантюристов атаковала Курасао, придя на помощь королевской армии, руководимой начальником Мартиникской береговой стражи. И среди корсаров становилось модным объединяться вместе, чтобы производить нападения на неприятельские острова и города, за невозможностью с выгодой для себя нападать, как бывало раньше, поодиночке, на торговые суда. Все это доказывало, что испанцы и голландцы, которым надоели тяжкие потери, понесенные ими по вине корсаров, стали сокращать свою торговлю, едва решались пускаться в море и отправляли теперь всего одно судно туда, где раньше у них ходило обычно четыре. От этого страдало и ремесло корсаров.

В течение двух месяцев «Горностай» крейсировал повсюду, не встречая мало-мальски стоящей дичи. Наконец, заметив по уменьшению хода, что необходимо произвести килевание, Тома решил уже направиться к Южным Кайям, как вдруг, огибая мыс Тюбирон, являющийся западной оконечностью Сан-Доминго, фрегат, по какой-то чудесной случайности, напал на то, что он так долго и тщетно искал.

Было раннее утро. Сигнальщик, только что забравшийся в «воронье гнездо», закричал вдруг оттуда, что впереди по правому борту виден парус. Несколько матросов бросились на ванты фок-мачты и стали тоже пялить глаза. Вскоре и они увидели его. Парус оказался недалеко. Но он еще плохо освещался восходящим солнцем и неясно выделялся на фоне крутого и темного берега. Луи Геноле, быстро направивший в ту сторону свою подзорную трубу, объявил, что там, действительно, виден корабль, идущий правым галсом — как шел и «Горностай» — и, очевидно, с таким же намерением — обогнуть мыс Тюбирон.

— Какого рода судно? — спросил Тома Трюбле, сходивший в этот момент с полуюта.

— Очень большое, — сказал Геноле.

— Тем лучше! — вскричал Тома. — Значит и добыча будет больше!

Однако же Луи Геноле не отпускал своей трубы. Он внимательно разглядывал эту добычу.

— Что тебе видно? — спросил его Тома.

— Я вижу, — ответил он через минуту, — я вижу очень глубоко сидящее судно, выкрашенное в красный, желтый, синий и белый цвета, и вижу рангоут в полном порядке и новые паруса на нем.

— Неужели? — сказал Тома. — Уж не военное ли это судно?

— По-моему, да, — сказал Геноле.

Он передал подзорную трубу Тома. Тома, в свою очередь, тоже посмотрел.

— Великолепно! — воскликнул он, когда кончил смотреть. — Сегодня, если будет угодно Богу и нашим святым заступникам, мы будем богаты. Однако нам незачем торопиться: эти от нас не ускользнул. Поэтому нам надо немного подкрепиться перед сражением, это нам придаст сил и облегчит победу.

Предложение встретило большое одобрение, и команда отправилась в камбуз за едой. Оставшись один со своим помощником, Тома вдруг положил ему руки на плечи.

— Брат мой, Луи, — сказал он торжественно, — нас ожидает опасное приключение, и все, что мы до сих пор делали, в эти четыре года, по сравнению с ним вздор и пустяки. С этим судном нам придется повозиться.

Не возражая ни слова, помощник утвердительно кивнул головой.

— Ты видел не хуже моего, — продолжал Тома, — что это злосчастное судно — линейный двухпалубный корабль, и едва ли я ошибусь, сказав, что тряпка, которую он поднял на грот-мачте, означает присутствие какого-то важного лица на борту. Какого-нибудь адмирала, наверно. А мы не больше, как жалкое суденышко, желающее закинуть сеть на столь крупную рыбу.

— Да, — молвил бесстрастно Геноле.

— Ты тоже так думаешь? — спросил Тома, вглядываясь в бледное лицо помощника, который казался всего спокойнее в минуты самой большой опасности. — Ты тоже так думаешь? Так не кажется ли тебе, что нам лучше отказаться от этой затеи? Или ты согласен и на этот раз поставить все на карту вместе со мной?