Но сержант де Ла Боалль вместе с лейтенантом Фредом Праэком покинул помещение штаба.
Глава тридцать третья
Фред Праэк исчез, лишь только увидел, что между профессором Шимадзу и полковником Машфером завязался серьезный разговор.
Возле штаба находился погребок, служивший квартирой всем, кто был прикомандирован к штабу или службе связи. Туда Поль де Ла Боалль увел Праэка.
Квартира эта была велика и просторна. В данный момент в ней царила тишина. Трое писали в углу на длинной доске, покоившейся на двух бочках и сплошь заваленной картами. Двое других спали в походных постелях. Поль де Ла Боалль усадил Праэка на скамейку возле своей походной постели и завязал с ним разговор. Ни те, кто писал на импровизированном столе, ни те, кто спал в походных постелях, не обратили на собеседников ни малейшего внимания. Действительно, этот погребок вполне соответствовал желаниям Поля де Ла Боалль: здесь можно было спокойно разговаривать о чем угодно, не привлекая ничьего праздного любопытства.
С первого же мгновения, как Поль де Ла Боалль увидел Фреда Праэка, его стало терзать мучительное желание узнать через него какие-нибудь новости. Поль де Ла Боалль все еще не получал писем из Парижа. Фред Праэк, в качестве лейтенанта, прикомандированного к штабу дивизии или целой армии, наверно, имел множество случаев покинуть фронт на сутки и даже на более продолжительный срок… К тому же Фред Праэк был давно знаком с Изабеллой де Ла Боалль.
Оттого Поль де Ла Боалль и пригласил Фреда Праэка на собеседование в погребок возле штаба.
Начал он столь дипломатично, что после третьего вопроса Фред Праэк насторожился и стал остерегаться откровенностей. В том, например, что Изабелла писала ему.
Переписка между Изабеллой де Ла Боалль и Фредом Праэком была весьма своеобразна: она писала ему много и откровенно, а он отвечал вежливо, но недоверчиво и осторожно. Ему нетрудно было соблюдать эту сдержанность: война была для всех людей, склонных, как он, к задумчивости и меланхолии, сильным средством против любви.
Женская любовь в годы войны тоже испытала большие перемены. Те из женщин, которые любили раньше, конечно, продолжали любить и теперь, но любили более страстно и экзальтированно. Те, которые не любили раньше, полюбили теперь, но в этой любви преобладало воображение и своеобразный эклектизм. Одни позабыли сдержанность, другие — постоянство, третьи — связь с прошлым… К числу последних, быть может, принадлежала и госпожа де Ла Боалль.
В своих письмах к Праэку она, действительно, не упоминала ни об их старом знакомстве, ни о несбывшихся надеждах, ни о страшной встрече между Мартиникой и Табаго. Казалось, все это совершенно исчезло из ее памяти. Фред Праэк не был для нее теперь ни желанным женихом, ни избранным любовником, ни сообщником, которого она когда-то звала на помощь. Он был только верным духовником мирского звания, и назначение его было принимать ее исповедь. В те годы женщины особенно часто поверяли свои тайны друзьям, ушедшим на войну, — быть может, здесь играло роль и смутное сознание, что такие тайны имеют большие шансы в скором времени угаснуть на глубине шести футов.
Однажды госпожа де Ла Боалль написала ему следующее:
«Мой дорогой Фред, я вполне уверена, что была некогда безукоризненно чистой девушкой и что эта чистая девушка ничего на свете не желала, кроме одного, — стать честной и порядочной женщиной и оставаться таковой до смерти. Близкие люди должны были бы помочь мне в этом. Но они сделали как раз обратное. Впрочем, я не вполне уверена в этом… Может быть, я ошибаюсь. Я так много забыла с тех пор, как… с тех пор, как я перестала желать того, чего желала раньше.
Это факт, мой дорогой Фред. Слишком много гроз разразилось над моей головой. Я должна была, как говорят в монмартских кабачках, «покрыться аспидным сланцем». Так и случилось. Я знаю, вы скажете, что это очень печально. Конечно, Фред, конечно, это очень печально! Это еще гораздо печальнее, чем вы воображаете. Но все же надо решиться… Я уже совсем не та девушка или молодая женщина, с которой вы встречались раньше, если только вы помните еще наши встречи… Что касается меня, то я очень редко вспоминаю их. Действительно, к чему такие воспоминания?
Фред, минувшее минуло, его больше нет. Будущего, может быть, тоже не будет — кто это может знать? Следовательно, надо считаться только с настоящим. Но ведь настоящее — это лишь граница между прошлым и будущим, черта, порог… отвлеченное понятие… А в таком случае, отчего мне не делать того, что теперь делают все вокруг меня, — отчего мне не «жить своею жизнью»? Я живу своею жизнью, мой дорогой и милый Фред. И прошу вас — никаких упреков! Я твердо решила не слушать упреков ни с чьей стороны. Если я поверяю вам секреты моей маленькой и ничтожной жизни, если я поверяю их только вам, — то это происходит оттого, что вы для меня представляете собой потерянный край, покинутую родину, другой берег перейденной уже реки, которая слишком широка и глубока, чтоб можно было рискнуть вторично переправиться через нее в обратном направлении. И я не переправлюсь через нее никогда, никогда, никогда…»
В другой раз она писала вот что:
«Представьте себе, мой друг, что я отнюдь не веду в Париже того образа жизни, который вы, вероятно, избрали бы для меня, — ведь я же вас знаю! — если бы могли распоряжаться мной. Вы, без сомнения, воображаете меня ревностной посетительницей церковных проповедей и богослужений, утомляющей Господа Бога своими бесконечными молитвами. Ибо ведь я жена солдата, сражающегося на фронте, не правда ли? И, может быть, вы знаете также, что этот солдат, мой муж, любит меня безумно. Это не всегда было так, но сейчас факт несомненен! Что делать, мой друг?! Я предлагаю вам подумать о двух поговорках. Одна из них мусульманского происхождения: «Все приходит вовремя для того, кто умеет ждать». Другая — испанская: «Крестных отцов и матерей заявляется множество… когда ребенок уже окрещен»… Мне удалось в значительной степени подавить в себе прежнюю злобу против моего бедняги-мужа, виноватого больше всего в том, что он никогда ничего не делал вовремя. И все же мое христианское милосердие не достигает пределов, предписанных религией. Раздачу милостыни, равно как и посещение месс, предоставляю своей мамаше, которая, по слухам, бегает по всем приходам Парижа. Из этих слухов я вывожу заключение, что означенный солдат не терпит недостатка в молитвах. В этом отношении у него все обстоит благополучно, и вам не следует беспокоиться за него.
Но не думайте также, милый Фред, что за отсутствием набожности я веду себя так же, как множество других соломенных вдов, наслаждающихся своей временной свободой. Нет, нет, Фред! Сколь мало вы ни знаете меня, вы все-таки, я надеюсь, успели заметить, что я имею мало наклонности к распутству. Но я пытаюсь как-нибудь убивать время… Представьте себе, что с того самого часа, как я покинула Америку, чтоб участвовать в тревогах и лишениях нашей дорогой старушки Франции, у меня появилось очаровательное развлечение, — о, чрезвычайно корректное! — в лице премилого ребенка, по имени Арнольд Флеминг, который немедленно после объявления войны кинулся в Париж, чтобы покрепче засвидетельствовать нам свою симпатию. Этому Арнольду двадцать лет, мой милый друг… Он на год моложе меня… Какое ребячество, не правда ли? Он и сейчас здесь живет, как и я, в «Мажестике». Он очень музыкален. Что еще сказать вам о нем? Вспомните Херувима, поющего романс даме…»
Позднее она писала еще:
«Этот малютка Флеминг так мило и робко увлечен мною, что постепенно я и сама стала интересоваться им. О, отнюдь не в том смысле, как вы, может быть, подумали, читая эти строки, мой милый Фред…
Мне двадцать один год, и я уже слишком стара для того, чтобы меня могли растрогать нежные вожделения и томления тех, кому я нравлюсь.
Нет, нет, речь, конечно, идет совсем о другом… Мне просто хочется причинить другому страдание, какое некогда другие причинили мне, когда я была еще совсем молода… Мой бедный Фред, я готова поручиться, что вы все еще не понимаете ничего… Но в этом вы, впрочем, не виноваты: вы ведь никогда ни над кем так не потешались…
В сущности, я сама не знаю, зачем я рассказываю вам столько чепухи: я даже не знаю, зачем вообще пишу вам. Но у меня нет никого, кроме вас, кому бы я могла писать… И я даже настолько бестактна, что прямо заявляю вам это… Извините… Итак, я продолжаю:
«Не думайте, что так легко кем-нибудь забавляться… ну, хотя бы этим Флемингом. Для этого необходима прежде всего свобода. Помните, Фред, то время, когда я была рабыней своего мужа, рабыней брака, рабыней всего света?.. Теперь я гораздо свободнее… благодаря войне… Но… ведь это же только временное, преходящее состояние… И мне не хотелось бы…
Итак, дорогой Фред, я вижу впереди две возможности. Либо война сделает со мною то, что она делает ежедневно с множеством других замужних женщин… В таком случае, — я заявляю все это прямо, — все узы, соединяющие меня с прошлым, со всем моим прошлым, будут раз навсегда порваны…
Либо… Но что можно знать заранее?»
