— А вы думаете, что на самом деле эти книги не противны религии?

— Конечно. Я так думаю. Они слишком явно парадоксальны. Они не могут поколебать никакой веры.

Руки, соединенные на колене, скользнули вниз по ноге и ухватились за нагую щиколотку. В этом положении мистрис Хоклей стала дополнять свою мысль:

— Священное Писание…

Но два удара, раздавшиеся в дверь, прервали такое начало ее монолога.

— Это Франсуа?

— Это я, Жан-Франсуа…

Фельз вошел и окинул взглядом обеих женщин: мисс Вэйн, все еще сидящую с книгой, мистрис Хоклей, лежащую на спине, схватив руками обнаженную ногу.

— Вы разговаривали на богословские темы, как я слышал?

Он произнес слово «богословские» со всем, подобающим этому слову, почетом.

— Не на богословские, а на философские… По поводу вот этой книги…

Чтобы указать пальцем на книгу, о которой шла речь, мистрис Хоклей выпустила свою ногу, и та вытянулась на кровати, очень белая, выступившая из-под черной рубашки. Фельз одно мгновение глядел на эту ногу, потом перевел глаза на еще открытую книгу.

— Черт дери! — воскликнул он. — У вас серьезное чтение!

Он наклонился и прочел вполголоса:

— «Мысль есть только молния в долгой ночи. Но в этой молнии заключено все»… Э! Да я повторю это утверждение одному знакомому китайцу, и он его одобрит… Но что же?.. Против этого ужасного Пуанкаре вы призывали на помощь Священное Писание?

Мистрис Хоклей, презрительная, провела справа налево рукой, сверкающей бриллиантами:

— Это было бы излишним. К тому же этот Пуанкаре не ужасен. Мисс Вэйн только что справедливо назвала его легкомысленным.

Фельз широко раскрыл глаза, но вовремя вспомнил сентенцию, недавно услышанную им при свете девяти фиолетовых фонарей: «Подобает выслушать женщину, но не возражать ей». И Фельз не возразил.

Мистрис Хоклей уже спрашивала его.

— Были ли вы на вокзале?

— Да. И передал ваше прощальное приветствие маркизу Иорисака.

— Итак, он уехал. А английский капитан тоже уехал?

— Да. И виконт Хирата с ними.

— Этот виконт Хирата не интересует меня, потому что он кажется мне недостаточно цивилизованным. Но скажите мне, видели ли вы маркизу?

— Нет.

— Значит, она не была на вокзале. Мне кажется, что она вовсе не влюблена в своего мужа… Не кажется ли это и вам?

— Я медленнее сужу, чем вы.

— Впрочем, я узнаю ее настоящие чувства. Когда вы намерены начать ее портрет в костюмированном виде?

— Завтра или послезавтра. Мне незачем торопиться. Но не находите ли вы, что выражение в «костюмированном виде» — несколько бестактно по отношению к маркизе Иорисака, когда дело идет о национальном костюме японской женщины?

— Почему бестактно? Раз маркиза не носит больше своего национального костюма… Вы ужасно комичны! Да, кстати. Что это была за фантазия — не вернуться на яхту к обеду? Конечно, вы совершенно свободны. Но я удивительно поздно получила вашу записку.

Фельз отвечал:

— Какая фантазия? Не знаю. Вокзал очень далеко. Когда поезд ушел, солнце садилось. Я прошел половину города. Улицы под лиловым небом, сверкали, как вымощенные аметистом. У меня не хватило мужества продолжать дорогу. Я остановился, чтобы лучше видеть. И когда погас последний отблеск, я почувствовал себя вдруг таким усталым и грустным, что я не захотел докучать вам своим присутствием.

Мистрис Хоклей, внимательная, подняла свою белокурую голову с ажурной подушки:

— О! — воскликнула она удивленно. — Вы говорите удивительно поэтично.

Она замолчала, быть может, стараясь представить себе пестрые улицы в сумеречном освещении. Потом, откинувшись снова, продолжала:

— Но потом, что вы делали потом?

— Я зашел к моему китайскому другу Чеу-Пе-и.

— Как странно, что вам доставляет удовольствие бывать у этого смешного человека… Курили ли вы сегодня опиум?

— Нет.

— Почему?

— Потому… потому, что я имел намерение вернуться сюда… пораньше…

Он глядел теперь на нее настойчивым взглядом. Она резко засмеялась:

— Мисс Вэйн, мне кажется, что в этот иллюминатор проникает слишком японский запах… А я знаю, что вы его не любите. Будьте добры, возьмите пульверизатор и побрызгайте, пожалуйста, повсюду и на постель, и на меня.

Мисс Вэйн, послушная и молчаливая, стала брызгать из золотого флакончика. Под свежей лаской духов мистрис Хоклей вытянула и напрягла все свое тело, и острия ее грудей выделились сквозь тонкий шелк.

Фельз дважды провел рукой по лбу, затем закрыл глаза. Опять раздался звонкий смех мистрис Хоклей.

— Довольно… Поставьте пульверизатор, Эльза. Теперь мне хорошо. Который час?

— Половина первого.

— Я думаю, что вы оба хотите идти спать.

Ответа не последовало. Мисс Вэйн медлительно устанавливала на полочку золотой флакон. Фельз, неподвижный, не открыл глаз.

— Да, — отрезала вдруг мистрис Хоклей, — вы оба, должно быть, устали. Покойной ночи!..

Они оба покорно приблизились к постели. Мистрис Хоклей протягивала им свою правую руку. Мисс Вэйн неожиданным движением поцеловала ладонь этой руки. Фельз прикоснулся только к кончикам ногтей.

У дверей Фельз посторонился, чтобы пропустить девушку.

— Франсуа! — позвала вдруг мистрис Хоклей. — Останьтесь на минутку, вы — один.

Мисс Вэйн была уже снаружи. Она неловко захлопнула дверь, громко щелкнувшую замком.

Фельз, оставшись, сделал несколько шагов вперед. И розовый свет электрических лампочек оживил немного его побледневшее лицо.

Мистрис Хоклей улыбнулась:

— Право же, я чувствую угрызение совести, задерживая вас, когда вы так утомлены… Лучше было бы, если бы вы, как мисс Вэйн, пошли спать…

Он был совсем близко от кровати. Он стал на колени, взял свесившуюся руку и страстно прильнул губами к теплому телу.

— О, Боже! В этот вечер, для исключения, не согласитесь ли вы мучить меня поменьше?

Она наклонила к нему голову.

— Вы не уверены в том, что предпочли бы сейчас вернуться в свою комнату, чтобы набросать эти улицы, похожие на аметисты? Нет?..

Мистрис Хоклей на другой день сопроводила Фельза к маркизе Иорисака. Или, вернее, она… отвела его туда.

По своему обыкновению, маркиза Иорисака приняла своих гостей необычайно любезно. Но официальная цель визита не могла осуществиться: нельзя было начать портрет «в костюме». Хотя маркиза и была предупреждена, она встретила их в прекрасном парижском платье. И когда Фельз упрекнул ее в этом и потребовал обещанного японского костюма, ему ответили, что в последнюю минуту не хватило храбрости надеть старую тряпку.

— Я, впрочем, рада, что у вас не хватило храбрости, — одобрила мистрис Хоклей, — потому что, наверно, вы куда очаровательней в этом tea-gown.

После чего два часа протекли в болтовне.

Мистрис Хоклей доставляло необычайное удовольствие слышать, как английские слова вылетают из узкого и накрашенного ротика азиатской дамы. А маркиза Иорисака со странной смесью любезности и кокетства отдавалась выражениям восторга своей новой подруги.

Фельз мрачно вступал в разговор только односложными замечаниями. Но, когда настало время уходить, он настоял, чтобы ближайшее свидание было настоящим сеансом.

Была среда, третьего мая. Ближайшая встреча была назначена на пятницу, пятого. Но в этот день случилось то же, что и накануне. Маркиза Иорисака в этот самый день получила утром с парохода из Франции посылку своего любимого портного. И, конечно, она не удержалась от искушения показать мистрис Хоклей «последнее творение Rue de la Paix».

— Я думаю, — заметила мистрис Хоклей, — что ни одна женщина в Париже и Нью-Йорке не так грациозна в этом «последнем творении», как вы.

Фельз, дважды обманутый, не показывал виду. Но все же он был так мрачен, что, прощаясь, маркиза сказала ему по-французски, отозвав его в сторону:

— Дорогой мэтр, я, право, огорчена и сержусь на себя, что не сдержала слова… Я вижу, что вы сердитесь на меня. Да, да, я вижу, и вы правы… Но я искуплю свою вину. Послушайте: приходите один, как вы приходили для прежнего портрета… Приходите завтра. И я клянусь вам, что на этот раз я буду позировать, как вам угодно…