Священник поднял обе руки, чтобы остановить ее:

— О, несчастная! Ну а ваша дочь, ваша дочь! Что вы с нею сделали?

Мадам Эннебон тоже подняла руки.

— Но, господин аббат, моя дочь могла ведь только выиграть от придуманной мною комбинации! Я ей дала мужа, в достоинствах которого совершенно уверена. Он никогда не будет с ней груб, никогда не оскорбит ее ревностью, не будет зря расточать денег, вообще, не будет делать никаких глупостей… С ним она должна стать счастливой и блестящей дамой, предметом зависти для других женщин… О, без сомнения, этот муж не будет ее любовником. Но разве муж вообще может быть любовником? Вы же, господин аббат, многих исповедуете, а значит, и знаете многое? Ведь в девяти случаях из десяти брак — простое соглашение, договор, и ничего больше! Разве три четверти всех женщин, даже наиболее добродетельные из них, не ищут интимных радостей вне этих договорных отношений? Будем говорить открыто, без лицемерия и лжи, — разве я не имела основания думать, что настанет день, когда дочь поблагодарит меня за то, что я уберегла ее от кучи мелких, грязных обязанностей, без которых не может обойтись настоящий брак? Когда не любишь, так противно проделывать все это!

Священник, слушавший ее все время неподвижно, перебил ее тихим, но очень серьезным голосом:

— Эти мелкие обязанности, о которых вы говорите, Церковь называет супружеским долгом. Христианский брак тоже в первую очередь требует его выполнения. Подумали ли вы о том, что ваша дочь должна будет остаться бездетной?

— О, Боже, об этом я совсем не думала! — ответила госпожа Эннебон довольно искренно.

— Во всяком случае, — сказал аббат Мюр, стараясь согласовать свои мысли, пришедшие в большой беспорядок, — брак, заключенный вашей дочерью, совершенно недействителен, за отсутствием мужа. Римская курия без малейшего раздумья расторгнет его.

— Но мы вовсе не обратимся к римской курии!

— Это зависит не от вас, а от мадемуазель Изабеллы.

Последние два слова — «мадемуазель Изабелла» — он произнес так строго и многозначительно, что госпожа Эннебон испуганно умолкла.

— Не удивляйтесь моим словам и не обижайтесь на мою пристрастность, — спокойно продолжал священник. — Вполне естественно, что в настоящее время меня больше всего беспокоит судьба мадемуазель Изабеллы. Ведь вы сделали все, что вам заблагорассудилось, даже не предупредив ее. Считаясь замужней и в то же время не будучи замужем, она находится под постоянной угрозой смертного греха, — позвольте не объяснять вам подробно, как и отчего… Я даже не говорю об этой ужасной попытке покончить с собой, до которой вы ее некоторым образом довели… Я не допускаю и мысли, чтоб такое положение вещей могло еще сколько-нибудь продолжаться. Вы не хотите обращаться к римской курии? Хорошо, я понимаю вас. Но если брак этот не будет аннулирован, то он должен стать действительным, настоящим браком, — одно из двух!

Она слушала его, глядя на него исподлобья. В ее испанских глазах таилось чувственное и мрачное упорство.

После минутного раздумья он продолжал:

— В таком исходе, — сказал он вдруг, — лучше всего то, что вы избавитесь, наконец, от постоянного искушения. Если я правильно понял вас, то ваша дочь не желает больше вас видеть. Я не думаю, чтобы она когда-нибудь отменила свое решение. Если, значит, она желает сохранить мужа, то, вероятно, она упрячет его подальше от вас.

Госпожа Эннебон смотрела на него с ужасной тревогой.

— А я?.. А что будет со мной? — спросила она.

Аббат Мюр коротко отрезал:

— Вы? Вы будете каяться в своем грехе!

Она опустила голову и замолчала надолго. На ее нежном лице, привыкшем выражать только радости — сладострастные и легкие, изобразилось нестерпимое страдание. Быть может, впервые за всю свою жизнь она познала это чувство.

Наконец, она поднялась со стула. Слабость подкашивала ей ноги.

— Господин аббат! — глухо сказала она. — Вы не должны быть слишком суровы со мной. Вы ведь знаете, есть вещи, просто невыполнимые.

— Таких вещей нет, — уверенно ответил священник. — Кто уповает на Бога, тот не знает ничего невыполнимого.

Мадам Эннебон покачала головой:

— Конечно, несомненно… — шептала она покорно и вместе с тем упрямо, — но вместе с тем… вы не представляете себе, что это значит, господин аббат, не принадлежать любимому человеку — это еще возможно, отдать его сопернице — даже и это возможно… Но не видеть его… совсем не видеть…

— У вас нет выбора, — сказал аббат Мюр. — Ведь заявила же ваша дочь своему мужу, что в первый момент ей хотелось призвать на помощь отца?

Мадам Эннебон подскочила от неожиданности:

— Господин аббат, она об этом давно забыла… Теперь она об этом больше не думает.

— Она снова подумает об этом, если вы ее принудите к этому.

— Я? Как я могу принудить ее к этому?

— Вы отлично понимаете меня, — отрезал аббат.

Она больше не возражала. Мысли ее метались в беспорядке, она все еще не владела собой.

Священник тоже поднялся со стула.

— Бедное мое дитя, — сказал он мягко и приветливо, — пока вы не примите истинно христианского решения, для вас излишне являться к исповеди.

Она еще раз повторила:

— Господин аббат, вы не представляете себе…

Затем, словно хватаясь за последнюю надежду, спросила:

— Ну а что, если я повидаюсь с полковником Эннебон?

— Он — ваш муж, — ответил священник без колебания. — Боже сохрани, чтобы я отсоветовал вам избегать встречи с ним. К тому же вы обязаны слушаться его… кроме того случая, если он потребует от вас вещей, неугодных Богу. Вы обязаны говорить ему правду, — я не говорю: всю правду, но во всяком случае правду, свободную от обмана и лжи. Обдумайте это хорошенько.

— Да, да, да… — шептала госпожа Эннебон, погруженная в загадочное раздумье.

Она уже направлялась к двери, как аббат Мюр ее внезапно остановил:

— Дочь моя, — сказал он, — подождите минуту…

Он стал перед нею. Его лицо и голос мигом утратили прежнюю суровость:

— Только минуту, — повторил он, потупив взор.

Потом, снова глядя ей в лицо, продолжал:

— Теперь выслушайте вы меня. Мы говорили об очень печальных вещах, и у меня холод на сердце. Разумеется, вы здесь только мадам Эннебон, а не кающаяся грешница, спасение которой Господь поручил мне. Но все-таки мне не хочется отпустить вас без некоторого утешения. Мне хочется дать вам свое благословение. Итак, прежде чем уйти, прочтите молитву: «Исповедуюсь…»

— Господин аббат, — повторил двумя часами позже доктор Шимадзу, обращаясь к своему другу, аббату Мюру, — ваша Франция, действительно, страна противоречивых страстей. Тот случай, который вы только что рассказали, даже мало удивляет меня. Речь идет, в конце концов, о матери и дочери, соперницах в любви…

— Не совсем, — поправил аббат Мюр, — речь идет о матери, которая принесла в жертву свою дочь, даже не отдавая себе в этом отчета…

— И тем не менее они — соперницы в любви, — сказал японец с улыбкой в глазах и на губах. — О, может быть, сейчас соперничества еще нет, но скоро оно будет. Вы увидите.

Аббат Мюр, нахмурив брови, напряженно думал.

— Дорогой друг, — сказал он вдруг, — вы знаете, как мы, священники, высоко ценим тайну исповеди?

— Конечно, знаю. Эта тайна священна.

— Не думайте, что, выдавая эту тайну вам, я забыл свой долг и сан священника. Но дело в том, что рассказанный мною случай входит не столько в компетенцию духовника, сколько…

— Ну, конечно, я же понимаю, — перебил его врач, на лице которого все еще играла улыбка. — Иначе и быть не могло: вы должны были рассказать мне этот случай. К тому же вы ведь ничего мне и не сказали, кроме того, что в настоящее время в Париже имеются мать и дочь соперницы в любви…

— Да, если вы настаиваете на таком определении.

— О, я бы на нем не настаивал, если бы оно не было столь очевидно…

Разговор этот происходил в очень тихом ресторане, на узкой террасе, увитой багряно-красным диким виноградом. С этой террасы можно было одновременно видеть реку, ее мосты, гребные и парусные лодки, пароходы, а также дворец, на котором покоится нетленная часть истории. Наступила ночь, осенняя парижская ночь, прозрачная, как летние ночи, но немного свежее. Набережные по обеим сторонам реки засверкали электрическими фонарями.