— Пять тысяч семьсот метров… — голос, отчетливый в каждом слоге, назвав расстояние, скомандовал: — Открой огонь!

Сиреневатый отсвет, проникавший сквозь двойную амбразуру между броней и телом орудий, внезапно превратился в ослепительное пурпурное сияние: из жерла вырвались два огромных пламени, длиной в двадцать метров, и красные как кровь… Ужасный толчок потряс башню. Гром, с которым не может сравниться никакой земной шум, разодрал слух, оглушив и почти опьянив на несколько секунд всю команду. И колоссальные затворы, каждый весом в несколько полевых орудий, отскочили на три фута и тотчас же стали обратно на свои места. И уже голос Иорисака Садао, холодный и ясный, восстановил среди орудийной прислуги ясность и хладнокровие:

— Пять тысяч шестьсот метров! Беглый огонь!

Герберт Ферган заслонился руками, сложенными лодочкой, и закурил папиросу. Он стоял снаружи рубки, чтобы не увеличивать тесноту стальной комнаты, в которой двигались командир броненосца и офицеры, заведывающие маневрами судна и стрельбой. Стоя на мостике, никем не защищенный, он флегматично глядел на то, как кругом рвались русские снаряды. Он был храбр. Раскурив, как следует, папиросу, он снова взял бинокль и стал наблюдать схватку двух эскадр. Он разглядывал неспешно, подробно, с профессиональным любопытством подмечал знаки утомления, подаваемые тем или другим из неприятелей. Вот развороченная броня, сломанная мачта, разлетевшаяся вдребезги оснастка. Там — поваленная труба, разнесенная башня, снесенная рубка. Профиль судов, прежде ясно вычерченный, теперь искажался, как бахромой покрывался обломками и обрывками. Порой Ферган опускал бинокль, открывал записную книжку и, взглянув на часы, делал заметки. Орудия ревели без остановки и так громко, что оглушенные уши уже больше не страдали от их рева. И только — по яркости огневого сверкания, которым «Никко» окутывался в правильные промежутки, Ферган мог судить о том, что его боевая сила еще не пострадала. Напротив того, русские суда уже реже вспыхивали — как прогоревшие наполовину дрова, которые уже не выбрасывают искр. Герберт Ферган повернулся на каблуках и окинул взором весь окрестный горизонт. Две враждебных колонны бежали параллельно на восток, одна правильная и маневрирующая в порядке, другая — беспорядочная, готовая рассыпаться. События оправдали предсказания: Рождественский не выдержал боя с Того. Карандаш Фергана занес в записную книжку: «2 час. 35 мин., бой выигран». «Ослябя» подбит и прекратил огонь. «Суворов» выведен из строя. У «Никко» никаких важных повреждений»… Герберт Ферган улыбнулся. Не потому, что японская победа была ему по сердцу… Но потому, что эскадра Того была в сущности английской эскадрой, построенной в Англии, обученной по английским методам и принципам… И его британское самолюбие гордилось этим успехом, в котором была значительная доля его национального участия…

— All right! Меньше, чем через час все будет кончено. Но надо прожить до тех пор!..

…Снаряд — шестой или седьмой — разорвался на спардеке, разбросав несколько трупов.

Ферган бесстрастно нагнулся: палуба, еще недавно чистая и отполированная, как паркет гостиной, теперь представляла из себя хаос, где смешивались какие-то неопределенные, развороченные предметы. Кровь… Части человеческого тела, красно-белые внутренности… Огонь, пожиравший эти обрывки… Но вода пожарных насосов еще боролась победоносно с пламенем, и не оскудевал орудийный грохот. Изорванный, опустошенный, израненный, броненосец продолжал все также извергать смерть в лицо врагу. И Ферган, окинув взглядом все эти раны, зияющие, но поверхностные, повторил фразу, только что занесенную в записную книжку:

— У «Никко» никаких важных повреждений.

Когда он произнес эти слова, офицер, выскочивший из рубки, задел его мимоходом и, вежливый, несмотря на горячку момента, поклонился, чтобы извиниться…

— Э, Хирата! Дорогой друг! Куда вы так спешите?

Хирата уже спускался с лесенки мостика. Он остановился вежливо, чтобы удовлетворить любопытство английского гостя:

— Восстановить связь командования с задней башней.

Герберт Ферган не расслышал последнего слова. Снаряд большого калибра разорвался у самой рубки.

Ферган почувствовал ужасный грохот, увидел ярко-желтый туман, более ослепительный, чем солнце… И, силясь подняться, увидел…

Нет, он, Герберт Ферган, не увидел того, что было минуту назад… Не было больше ни мостика, ни рубки… Был металл — железо, медь, бронза… спутанные, смешанные… Металл в лохмотьях, в клубках, в тонком кружеве. Он еще был красен от пламени, местами черен от пепла. Ферган с трудом отдал себе отчет: снаряд все унес, все расплавил… И все умерли: командир, артиллерийский офицер, офицер, заведывавший маневрированием… все, кроме него, Фергана, которого отбросило метров на десять. Совсем рядом с ним голова, отрезанная очень чисто, как косой, валялась в коричневой луже. Она улыбалась, срезанная так быстро, что ее мускулы, парализованные ударом, не успели прекратить улыбку…

Наконец, поднявшись, Ферган заговорил… И удивился, что голос его еще способен звучать:

— Все, да все умерли… Постой? Нет, не все…

На раскаленной еще куче обломков, среди пламени, показался фантастический человек. Непонятно за что зацепившийся, он наклонился над рупором, уходившим в трюм корабля, к центральному посту, и в эту зияющую трубу кричал командные слова, которые исполнялись людьми, укрытыми в глубине и не подозревавшими, должно быть, в каком положении находится человек, заменяющий им глаза, уши и разум, продолжавший под угрозой быть поглощенным пылающим костром, вести к победе все еще сражающийся броненосец. Нет, не только от отблесков огня, от крови… краснел его черный мундир…

Герберт Ферган, еще шатаясь, широко раскрытыми глазами смотрел на японского офицера, стоявшего на четвереньках на своем пылающем пьедестале. Очевидно, и его взрыв снаряда сбросил с мостика. Но он, Хирата Такамори, почерпнул в своей чудовищной энергии, в гордости расы даймио, более стоической, чем Зенон и его школа, сверхчеловеческую силу сбросить это ошеломление и кинуться к важнейшему пункту боя…

Ферган в смущении почувствовал, как краска заливает его лицо: японец сделал это в то самое время, когда он, англичанин, хотя и не раненый, лежал без чувств, ошеломленный…

Герберт Ферган резко повернулся и пошел к корме, шагая медленно, выпрямив грудь, стараясь, ради чести Англии, держать себя не хуже, чем виконт Хирата Такамори…

— Четыре тысячи четыреста метров!

Маркиз Иорисака, не отрывая глаз от окуляров телеметра, не обернулся на стук. Герберт Ферган вошел и, не желая стеснять орудийную прислугу, остановился на трапе, неподвижный и немой.

— Четыре тысячи двести…

Оба гигантских орудия загремели залпом. Ферган от неожиданности закачался, как раненый, и удержался за стойку.

— Четыре тысячи…

После тридцати минут боя здесь ничто не изменилось — ничто, кроме того, что один человек, только что еще бывший живым, теперь был мертв. Его труп лежал на стальном полу с разбитой головой: гаечный ключ, сорванный со своего гнезда ударом снаряда, пробил ему череп. Оставшиеся в живых вылили на него ушат воды, чтобы… не по крови… чтобы не скользко было двигаться по полу…

Сигнальная доска не действовала больше, и башня, предоставленная сама себе, сражалась, как могла, наугад. Иорисака Садао был теперь рад, что в качестве последней струны у него остался телеметр, который один позволял ему, хотя бы кое-как и приблизительно, судить о изменении расстояния и направления.

— Четыре… пятьсот!

Опять раздался двойной грохот. На этот раз Ферган наклонился вперед и выглянул через кольцеобразное отверстие амбразуры… Вдали, силуэтом на светлом горизонте, рисовался русский броненосец, изрешеченный и израненный. Столбы воды взлетали перед ним, вздымаемые недолетами. Ферган различил два столба более высоких, чем остальные, и понял, что это снаряды из их башни, не долетавшие до цели…