— Молчи, Бога ради! — закричал он со стремительной и буйной силой. — Молчи, если не хочешь врать! Я все знаю: сука мне все сказала… и в тот день я не пожалел ее шкуры! Я и сейчас не понимаю, почему я ее не убил… Впрочем, все равно: теперь дело тебя касается, а не ее. Тома, ты ее взял и взял невинной. Так отвечай же: как ты теперь намерен с ней поступить?

Он не выпускал рук Тома из своих. Тома, впрочем, и не пытался высвободиться.

— Почем я знаю? — произнес он в замешательстве с досадой. — Почем я знаю, в самом деле? Винцент, выслушай теперь ты меня и не сердись, потому что в этом деле нам с тобой гнев не поможет. Твоя сестра с тобой говорила? Тогда и мне нет нужды молчать. Ну да, я ее взял. Но не силой. Бог ты мой, совсем нет! Клянусь тебе, что, напротив, она была очень податлива. Ты лучше спроси ее, кто из нас за кем первый гонялся. Вот, стало быть, во-первых… Кроме того, я про это дело не болтал. Ни один сосед ничего не знал. Так в чем же беда? Винцент, приятель, подумай о том, что Анна-Мария не единственная, у которой я отнял невинность. Но все они молчали и умно поступали; ни одна не пострадала, и все, кто только хотел, хорошо пристроились. Что тебе еще надо? Твоя сестра сделана из того же теста, что и другие. Оставь ее в покое и не изводись из-за этого. Это ее касается, а тебя не касается ничуть.

Тома Трюбле, высказавшись таким образом, глубоко вздохнул и, довольный тем, что сказал все, что надо было сказать, рассмеялся.

Это была длинная речь. Тома Трюбле совсем не был речист, разве когда злился. А сейчас этого не было. Поэтому он принужден был останавливаться, и умолкать, и пыхтеть от сильного смущения. Винцент Кердонкюф, молчавший и суровый, дал ему договорить; он слушал его, но, пожалуй, не слышал, весь погруженный в какую-то мрачную задумчивость. Оба они все еще были сцеплены между собой: руки одного судорожно сжимали руки другого. Но ни Тома, ни Винцент этого как будто не замечали.

Итак, Тома Трюбле, кончив свою речь, засмеялся. Винцент Кердонкюф, неожиданно выйдя из задумчивости, заметил этот смех и в тот же миг стал похож на быка, увидевшего красную тряпку. Такая ярость потрясла его с головы до ног, что он сделал нечто вроде прыжка, споткнулся и чуть не упал. Трясущийся во рту язык не мог произнести ни звука. Он только заикался, до боли сжимая исступленными пальцами руки смеющегося Тома, который сначала опешил, однако же скоро заартачился.

— Эй! — повторил он, повышая голос, — эй, приятель… Пусти, да пусти же меня!.. Черт возьми, пустишь ли ты меня, скотина?

Началась борьба. Тома, конечно, был сильнее. Но взбешенный человек стоит троих. Винцент не сдавался и не выпускал добычи. Не будучи в силах освободиться, Тома резким усилием схватился за рукоять своей шпаги и снова выругался.

— Будь ты проклят, Винцент! Если ты меня не выпустишь, я тебя убью!

Винцент заметил движение его руки. Он дико вскрикнул, выпустил Тома, отскочил назад и выхватил шпагу, — все в мгновение ока. Обнаженная шпага засверкала под луной. Это был длинный и твердый клинок, хорошая боевая шпага, а не парадная игрушка, каких, впрочем, горожане Сен-Мало и не признавали, оставляя эту роскошь на долю дворян и не считая нужным надевать оружие, когда оно им не было нужно. Тома увидел острие на расстоянии каких-нибудь шести дюймов от себя. Тем не менее он не вынул собственной шпаги из ножен и даже скрестил руки на груди, сделавшись сразу очень спокойным, как всегда перед лицом настоящей опасности. Вытянув руку вперед и согнув колени, Кердонкюф готов был броситься на него. Тома остановил его, засмеявшись снова, но уже по-иному.

— Ну, сударь! — сказал он презрительно. — Твоя сестра порадуется, когда ты меня убьешь!

Кердонкюф отступил на шаг и опустил руку. Все так же презрительно Тома продолжал:

— Если ты хочешь меня зарезать, ладно! Если нет, скажи, чего ты хочешь! Ты меня расспросил, и я тебе ответил. Теперь я тебя спрашиваю, а ты отвечай!

Но Винцент Кердонкюф не в состоянии был сразу заговорить. Он продолжал тяжело дышать и заикаться. Наконец к нему вернулась способность говорить.

— Сестру… — сказал он. — На сестре… женишься ты или нет?

Тома Трюбле по-прежнему стоял скрестив руки на груди.

— И это все? — ответил он холодно. — Это все, что ты желал изречь? Нечего было и огород городить… Женюсь ли я на Анне-Марии, ты хочешь знать? Нет. Я на ней не женюсь. Впрочем, я ей столько же нужен, как и она мне. Между нами кончились всякие глупости. И я тебе уже сказал и снова повторяю: ты, Винцент, в это дело не вмешивайся! Твоя сестра выйдет замуж, за кого пожелает. Она смазливая девчонка, богатая, и, уверен, дурного про нее никто не скажет! Я же ни на ком не женюсь. Такова моя причуда, и это разумно: жениться — не дело для корсара.

Винцент снова поднял руку. Тома снова увидал направленное на него острие шпаги. Но невозмутимо и отчетливо он повторил:

— Нет! Я на ней не женюсь! Нет и нет!

— Берегись, — пробормотал Винцент, дрожа всем телом.

Но Тома начинал терять терпение.

— Берегись-ка сам! — резко ответил он, все еще стараясь сохранить спокойствие. — Берегись, потому что я не люблю угроз. И, клянусь Богом, ты зря мне угрожаешь!..

Почти против воли, Винцент напряг левую ногу и вынес правую вперед, как делают дуэлянты, начиная фехтовать.

Полусогнутая рука его медленно распрямилась, и, так как Тома не отступил, шпага достигла подставленной груди и коснулась камзола.

Тогда они разом вскрикнули. Винцент произнес почти нечленораздельно:

— Женись на ней или умри!

Тома, слишком долго сдерживаемый гнев которого разом прорвался, вскричал, как разрывается граната:

— Убирайся с моей дороги или оставайся тут навсегда!

То, что затем последовало, длилось не дольше минуты.

Винцент сделал выпад, Тома отскочил в сторону, но успел получить царапину в плечо. Шпага Винцента сверкнула красным. Тогда Тома взревел от ярости и, выхватив шпагу из ножен, тем же взмахом отразил рапиру противника, вытянул руку и всадил свой клинок на три фута в правый бок Винценту, который без единого звука повалился наземь, как оглушенный бык.

— Пресвятая Дева Больших Ворот! — вскричал Тома, держа шпагу в руке.

С опущенного к земле острия, капля за каплей, стекала темная кровь. На мостовой лежало, запрокинувшись, тело Винцента Кердонкюф со сложенными накрест руками.

— Пресвятая Дева Больших Ворот! — вторично произнес Тома.

Он машинально вытер окровавленное лезвие. Вложив шпагу в ножны и опустившись на колено, он склонился над своим противником.

— Без сомнения, он умер…

Было похоже на то. Рана была двойная: рапира вошла с правого бока под мышкой и вышла через левое плечо. Кровь текла густым ключом из обеих ран.

— Умер.

Тома, приподнявший покрывшуюся уже мертвенной бледностью голову, выпустил ее из рук. Очевидно, это сотрясение сдвинуло какую-то внутреннюю пружину, потому что посиневшие веки вдруг приоткрылись и в потускневших зрачках слабо затеплилась жизнь. Измученный Тома Трюбле снова склонился к неподвижному еще лицу. Тогда бескровные губы зашевелились, и Винцент Кердонкюф очень тихо заговорил:

— Тома Трюбле, ты меня прикончил. Но я честный человек. Я тебя сам вызвал. Иди же с миром, так как я тебе говорю: ты не повинен в моей смерти.

Он закашлялся, и кровь окрасила его губы; на минуту они стали похожи на губы живого человека. Видя это, Тома заклинал его молчать, так как было ясно, что каждое слово, исходящее из этого кровавого рта, приближает и без того близкую смерть.

Но Винцент все же снова заговорил. Он сказал:

— Тома Трюбле, на сестре моей Анне-Марии ты женишься?

В почти потускневших глазах теплилась жгучая тревога. Тома невольно поднял в удивлении брови. И Винцент ответил на его немой вопрос, с усилием, от которого на окровавленных губах появился черноватый сгусток.

— Да! Я не хотел тебе говорить… И был не прав… отчего теперь и умираю!.. Тома Трюбле, Анна-Мария, сестра моя… она в положении… четыре месяца… и ровно столько прошло со времени твоего отъезда… Тома Трюбле… клянусь Богом, который сейчас будет меня судить… Анна-Мария, сестра моя… Ты один ею владел. Да, кроме тебя, тебя одного… она со всеми хорошо себя держала. Тома Трюбле, женишься ты на ней?