«Выписки из протоколов канцелярии королевского суда французского Адмиралтейства, особого подотдела, отряженного на остров Тортуга».
Согласно выпискам из журнала приговоров, вынесенных пиратам, пойманным на легком фрегате под названием «Горностай», захваченном и отобранном королевскими судами, упомянутые пираты обвинялись и уличены были в вооруженном нападении, по-пиратски, на множество торговых судов, в захвате команд, умерщвлении их, в завладении грузами и пр., вопреки всякой справедливости и вопреки должному повиновению указам всемилостивейшего нашего короля, короне его и его сану.
Вследствие чего, в отношении господина Тома Трюбле, или Ягненка, пирата и разбойника:
Именем его христианского величества, Людовика, короля Франции и Наварры, приговор, произнесенный упомянутому Тома Трюбле, или Ягненку, за преступления его, каковой согласно сему настоящий суд выносит, такой.
Вам, Тома Трюбле, или Ягненок, отправиться в то место, откуда вы явились, и оттуда будете вы отведены к месту казни, где повешены будете за шею, доколе не воспоследствует ваша смерть.
Да сжалится милосердный Господь над вашей душой!
В отношении женщины Хуаны, пиратки и убийцы:
Именем его христианского величества, Людовика, короля Франции и Наварры, приговор, произнесенный упомянутой Хуане за преступления ее, каковой согласно сему настоящий суд выносит, таков:
Вам, Хуана, отправиться в то место, откуда вы явились, и оттуда будете вы отведены к месту казни, где повешены будете за шею. Доколе не воспоследствует смерть.
Отметка на полях:
«Поелику осужденная, вышеупомянутая Хуана, потребовала осмотра повивальными бабками, дабы засвидетельствовать ее беременность, и нами на сей предмет наряжена была госпожа Мари-Жанна Бека, присяжная бабка; поелику упомянутая повивальная бабка вследствие сего проверила и клятвенно удостоверила, что осужденная на самом деле на третьем месяце беременности или около того, — суд приказывает отсрочить исполнение приговора.
Каковой приговор будет иметь место, как полагается, после родов, кормления и отнятия от груди младенца, — если не последует высочайшего помилования».
(Последние пять слов, — прибавленные, очевидно, к протоколу впоследствии, — написаны, по видимому, другой рукой и другими чернилами.)
II
Выйдя из дома господина Требабю, — хоть и закованный еще в цепи и ослепленный светом яркого солнца, — продвигался все же твердым и гордым шагом. И капеллану, взявшему его, по обычаю, под руку, — то был капеллан самого губернатора де Кюсси, — не к чему было поддерживать и направлять осужденного на смерть, так дивно пренебрегающего и жизнью и смертью. Сбежавшаяся толпами чернь, готовившаяся погорланить при появлении мрачного шествия и всячески поглумиться над тем, к кому недавно питала такой сильный и почтительный ужас, — чернь, вопреки всей низости и подлости своей, молча и в отупении взирала на столь великую скорбь, — скорбь, поистине торжественную.
Таким образом Тома Трюбле, сеньор де л’Аньеле, рыцарь милостью короля и рыцарь открытого моря, направлялся к виселице. И те, кто видел его в этот последний его час, не могли припомнить, чтобы знавали его более спокойным и решительным в те времена, когда он, бывало, сходил на берег после какого-нибудь победоносного похода, намереваясь бросить у ближайшего кабака якорь веселья.
Сто двадцать стрелков выстроены были во фронт. Другие сорок окружали осужденного. Двенадцать слуг при шпагах и мушкетах сопровождали королевских комиссаров, шедших во главе. Восемь тюремщиков с пистолетами и палашами сопровождали палача, шедшего в хвосте процессии. Наконец, четыре ефрейтора с саблями в руках окружали знаменосца, старавшегося поднять как можно выше знамя казни. Все вместе составляли настоящую армию. И так распорядился советник Гоэ-Кентен, судья по гражданским и уголовным делам, боясь бунта или заговора, который могли, пожалуй, составить друзья осужденного с целью вырвать его из рук правосудия. Двести вооруженных солдат — не слишком много, когда дело касается Тома-Ягненка.
Двадцать босых монахов, с веревкой на шее, факелом в руке, и темной кагулой кающихся на лице, распевали отходные молитвы. И так опять-таки распорядился советник Гоэ-Кентен, дабы внушить народу больший ужас и страх и дабы столь чрезвычайно торжественное повешение послужило разительным примером и до глубины души преисполнило каждого флибустьера праведного и спасительного трепета перед королем и его правосудием. Этой ценой должен был наконец установиться во всей Вест-Индии тот державный мир, которым его величество в своей королевской милости желал одарить вселенную.
Между тем искупительная, так сказать, жертва, Тома Трюбле, сеньор де л’Аньеле, направлялся к виселице. И капеллан, держа его под руку, старался вести с ним умилительную беседу, призывая его к чисто христианской кончине, благодаря которой, с Божьей помощью, даже худший из грешников, омытый от преступлений своих, может избежать кратчайшего даже пребывания в чистилище и с виселицы переселиться прямо в рай.
С учтивым сокрушением слушал Тома почтенного отца, но тем не менее не переставал озираться жадным взглядом человека, видящего окружающее в последний раз. А в ту минуту, когда духовник многоречиво расписывал ему неземные наслаждения, ожидающие на небе избранных, Тома, по-прежнему глядя направо и налево, заметил, что они как раз проходят мимо той харчевни «Танцующая Черепаха», где он в былое время вкушал наслаждения, хоть и вполне земные, но все же достойные некоторого сожаления. И так случилось, что трактирщик, — славный человек, — увидев своего старого знакомца и приятеля в печальном окружении осужденного, весьма учтиво вооружился большой кружкой чистого вина и хотел снести ее Тома для подкрепления. Но по злобной прихоти или излишней строгости стрелки этому воспротивились, и таким образом Тома был лишен этого ему налитого вина. И так как он чувствовал жажду, то рассердился.
— Сын мой, — сказал тогда капеллан с большой кроткостью, — пожертвуйте это Господу, это вам зачтется!
Так говоря, он прижимал к себе руку Тома, и Тома, уступая этому почти что нежному пожатию, сделал усилие, чтобы смирить свой гнев.
— Да будет так, раз это вам угодно, отец мой! — сказал он, немного помолчав, и чуть не вслух сказал себе: «Мне, впрочем, сдается, что я могу еще малость потерпеть жажду, так как то вино, что пьют в раю, надо полагать, получше вина из «Танцующей Черепахи».
Духовник, не расслышав, продолжал свои назидательные речи.
— Сын мой, — говорил он, — вы простили этому стрелку, лишившему вас питья. Слава Господу, милостиво давшему вам простить! Скажите же мне теперь: прощаете ли вы также всем вашим врагам, без исключения, все их проступки против вас?
— Ну да! — искренне молвил Тома и снова подумал: «Я не в убытке, если и враги мои также мне прощают! Ведь их проступки против меня словно тоненькая соломинка, а мои проступки против них подобны толстенному бревну…»
При этом он грустно улыбался, ибо в памяти его всплывали сестра его Гильемета и прежняя его милая Анна-Мария, а также малуанские горожане, и испанцы из Сиудад-Реаля, также и из Веракруса, и столько встреченных на море команд — и Хуана…
Мечтая и размышляя таким образом, Тома все шагал тем же спокойным шагом, нимало не задумываясь о пути, которым следовал. И поистине чудесно было видеть этого человека, — столь гордого некогда и упорного, — в такой мере успокоенным близостью смерти и как бы уже проникнутым величавой безмятежностью могилы.
Тем не менее, несмотря на равнодушие, которое он теперь выказывал ко всему мирскому, Тома удивился, когда его конвой, покинув улицы самого города, миновал склады и магазины порта и вступил на дорогу, окаймлявшую набережную. Обычно виселицу воздвигали очень далеко отсюда, на вершине небольшой горы, возвышавшейся над всей окрестностью. Изумленный Тома спросил капеллана:
