И он до капли осушил стакан.

Затем Луи Геноле поведал свои собственные похождения. Они не были сложны. Окончив рассказ, он заключил его следующими словами:

— Еще до того, как ты взял Сиудад-Реаль, и даже до того, как ты захватил наш галион, твои подвиги широко раскрыли тебе старые ворота нашего города. Конечно, Кердонкюфы долго кричали о мести и отрицали, что их Винцент пал в честном поединке. Но болтовню их скоро уняли. По мере того, как к нам на родину доходили слухи о всех твоих сражениях и о всех твоих захватах, по мере того, как у нашего арматора, доброго кавалера Даникана, сундуки наполнялись золотом, которое он получал по твоим векселям, все лживые наветы стали заглушаться, а твоя доблесть начала входить в поговорку. С этой минуты было решено и признано, что тебя можно обвинять, в худшем случае, за несчастливый, но честный удар шпагой. А потом, когда я сам возвратился в Доброе Море на нашем галионе, весь народ громко сокрушался о твоем отсутствии: тебя ожидало три сотни славных ребят, и они плакали горькими слезами, что не могут понести тебя на руках.

— Ай-ай-ай! — молвил Тома не без горделивости.

— Также и Кердонкюфы не только не станут к тебе придираться, но почтут за удовольствие стать твоими друзьями, можешь быть уверен: а еще приятнее им будет с тобой породниться, если только ты согласишься жениться на Анне-Марии; да ведь ты, кстати, еще не знаешь, что случилось…

— Молчи!.. — прошептал Тома, вдруг остановив его резким жестом, которого Геноле сначала не понял.

Но в то время, как они оба молчали, — Луи удивленный, Тома озабоченный, — открылась дверь капитанской каюты, и из нее вышла прекрасная дама.

Это была Хуана собственной персоной. Она появилась разодетая и разукрашенная самым богатым образом, в юбке из великолепной переливчатой тафты, в парчовой мантии, приоткрытой над кофточкой из тонких фламандских кружев. Что же касается лица, то Геноле должен был откровенно признаться, что никогда не видел ничего подобного, в чем была бы хоть половина этого блеска и очарования. А стан был поистине станом королевы.

— Ага! — воскликнул Тома, сразу повеселев при виде ее, — вот и она, легка на помине! Подойдите, моя радость, и позвольте вам представить моего брата и лучшего друга, о котором я столько раз вам говорил. Это он самый, Луи Геноле, только что вернувшийся из нашего Сен-Мало.

Луи немедленно отвесил учтивейший поклон, удивляясь, про себя, что Тома научился выражаться с таким изяществом. Дама же ответила реверансом. После чего непринужденным тоном, как будто говоря о чем-то заранее условленном, о чем-то бесспорном и давно предрешенном, она сказала:

— Ах, я в восторге, что вижу вас, и мы поистине с нетерпением вас ждали… Привезли ли вы нам добрые вести, на которые мы рассчитываем? И скоро ли мы сможем, уже без затруднений, отправиться в ваш город, который мне так хочется узнать и полюбить?

— Итак, — спросил попозже Луи Геноле, — ты забираешь эту испанку с нами на родину?

— А что же делать, как не брать ее с собой? — ответил Тома Трюбле, по прозванию Ягненок.

И ни тот, ни другой больше не разжимали рта на этот счет, прекрасно зная оба, что отныне слова ни к чему и что тайная воля, очевидно, более сильная, чем воля их обоих, — даже их троих, — направляет их поступки.

Действительно, возвращение приближалось. Еще неделя, и «Горностай», наполнив паруса, радостно поплывет к Сен-Мало.

Луи Геноле уже упорно работал над вооружением. Предусмотрительный, — настоящие моряки, пожалуй, предусмотрительнее самого провидения, — он позаботился привезти двойную команду на том новом фрегате, из Франции. Благодаря этому этот новый фрегат мог бы продолжать каперство в вест-индских водах, на преуспевание кавалера Даникана, его арматора, тогда как «Горностай» мог вернуться, увозя обратно вместе с Луи, снова в качестве помощника, также и Тома, снова в качестве капитана. Так как исключительно ради того, чтобы привезти домой Тома, Луи согласился еще раз покинуть свою милую Бретань, где теперь, благодаря звонким денежкам, добытым на галионе и в прочих местах, он обзавелся собственным домишком и земелькой. Тщетно сметливый судовладелец, по достоинству ценивший таких ребят и очень бы желавший сохранить для себя этого нового капитана, почти уже знаменитого Луи Геноле, соблазнял его, как только мог, всякими обещаниями, лестными и заманчивыми. Луи Геноле согласился лишь на то, чтобы отвести на Тортугу новый корабль, оставить его там в распоряжении другого капитана, нарочно для того принятого на судно, и сейчас же вернуться назад на старом «Горностае». Не рассчитывая на большее, кавалер Даникан одобрил этот план. К тому же он был слишком порядочный человек, чтобы не сделать от всего сердца удовольствие этим молодцам — Трюбле и Геноле, — которые так ему помогли — он сам это говорил и всюду подтверждал — стать тем, что он был в настоящее время: самым богатым из всех богатых малуанских арматоров.

— Как же это так, милейший Луи, — заметил он все же, — ты дважды пересечешь воды океана с той только целью, чтобы захватить оттуда нашего Тома? Тебе не кажется, что он и один сумел бы вернуться?

— Конечно, господин! — ответил Луи Геноле, комкая в руках свою широкополую шляпу. — Он, конечно, прекрасно бы сумел. Но я дал клятву, и если я не поеду, то нарушу ее.

Действительно, эта далекая и странная Тортуга внушала ему большие сомнения. Нельзя было быть спокойным там за тело и душу, и для одинокого Тома это, бесспорно, было нежелательным местопребыванием. Луи Геноле в течение своего двойного путешествия туда и обратно не спал спокойно и двух ночей в неделю, беспрестанно тревожимый сновидениями, в которых с бедным Тома случались тысячи событий, одно страшнее другого.

В конце концов то, которое с ним произошло на самом деле, могло, пожалуй, напугать не хуже всякого другого…

Однако же Луи Геноле ревностно работал, и под его руководством «Горностай» быстро оживал. Новый экипаж, малуанский от первого до последнего человека, был вполне удовлетворителен, как своей дисциплиной, так и старательностью. Это все был народ мирный, набранный специально для того, чтобы привести фрегат домой, и который, не будучи причастен к корсарству, отнюдь не был обуреваем жаждой приключений. Это было не то, что флибустьеры, и Тома с некоторым презрением относился к этим добродушным ребятам, простоватым и покладистым бретонцам, которые беспрекословно исполняли все приказания и при всяком случае готовы были поджать хвост. Луи на это не жаловался, так как это давало большой выигрыш во времени, позволяя ему закатывать им двойные наряды, увеличивать число береговых работ, заставлять их трудиться и в трюмах, и на мачтах, одним словом, без зазрения совести пользоваться этими незлобивыми матросами, и он гонял их до бесчувствия, чтобы в самом спешном порядке приготовить все для предстоящего отплытия в Сен-Мало.

Что касается Тома, то он в этом отношении не проявлял никакого беспокойства, и, предоставляя другим полную свободу действий, проводил последние дни своей американской жизни в приятных прогулках по острову, а последние свои ночи в еще более приятных кутежах, на которые созывались авантюристы всей округи. Хуана не пренебрегала этим веселым обществом и охотно председательствовала в этих ночных бдениях. Кичась своими богатыми нарядами, она находила удовольствие, соединенное, правда, с тайным презрением, в обществе многочисленных дам, никогда не упускающих случая присоединиться к флибустьерам, пока у них есть деньги, и превосходно умеющих выманивать большую часть этих денег в свою пользу; откуда и обилие драгоценностей и красивых платьев. Захват Сиудад-Реаля пышно набил все карманы, так что на Тортуге царила изумительная роскошь несколько недель подряд. И все это тратилось на знаменитое пьянство и распутство, с целым океаном вина, стекавшего алыми волнами на шелка, бархат, кружева и золотые вышивки. Сюда примешивалась также и игра, и нередко, в силу чудесных особенностей ландскнехта 57, флибустьеры усаживались за карточный стол богатыми и вставали из-за него бедняками. Что, впрочем, мало их трогало, раз море-то в конце концов оставалось на месте, а на море неприятельские корабли; значит, все проигравшие неминуемо должны были вернуть свой проигрыш, либо игрой, либо на поле брани. Следствием этого являлся самый яростный картеж среди самых царственных оргий…