Он воротился в сопровождении привлекательного юноши, у которого не было ни бороды на подбородке, ни усов над губой; скинув шляпу на стол, молодой человек обнажил свои прекрасные светлые волосы, которые были у него порядочной длины и которые он ничем не смазывал, а напротив — давал им свободно падать на шею и на плечи.

— Алло! — закричал в свою очередь вновь прибывший голосом довольно свежим, хотя и несколько надтреснутым. — Алло! Бонни, старый матрос! Ты уже напился, да еще без меня! Ты в этом раскаешься, окаянная скотина! Кто этот человек?

— Этот человек Тома! Да, Тома Трюбле, о котором я тебе много раз говорил и который…

— И который, конечно, не нуждается в том, чтобы такой болтун, как ты, что-нибудь добавлял к его имени. Замолчи ты, ради господней требухи! Капитан Тома, давайте руку! Вы мне нравитесь, клянусь честью Мэри, и я ваша покорнейшая служанка.

Таким образом Тома, крайне изумленный, узнал, что матрос Краснобородого был женщиной.

Женщина эта носила имя Мэри Рэкэм, и хотя ей было не больше двадцати лет, она уже порядком понюхала моря, так что не была уже новичком ни в военном, ни в морском ремесле. Однако, хоть она и была храброй и смелой, как ни один флибустьер, хоть и носила одежду другого пола — как из-за удобства, так и по склонности к ней, — все же оставалась настоящей женщиной, со всеми страстями, порывами, а также слабостями и капризами обыкновенной женщины. И, не теряя времени, она это доказала так, что у Тома не осталось на этот счет никаких сомнений: повернувшись к Краснобородому, она яростно на него напала, произнося ужасающие кощунства и упрекая его в том, что он строил глазки какой-то трактирщице, обещая ему сто тысяч ударов ножом в живот, если эта трактирщица в ответ на его взгляды даст сдачи хоть одну улыбку.

— А тебе-то что? — сказал Краснобородый, хохоча во все горло. — Ты разве моя законная жена, я тебе разве клялся в верности, что ты так ревнуешь?

Мэри Рэкэм мгновенно выхватила из-за пояса нож и воткнула его в стол: острие вонзилось в дерево по крайней мере на два дюйма.

— Мне что? — возразила она, и ее вздернутая губа обнаружила белые зубы. — А то что мне не нужно мужских клятв, ни поповских молитв, чтобы удержать свое добро. И вот, что за меня постоит…

Она показала пальцем на вонзившийся в стол нож.

Тома галантно вытащил его и передал ей. Однако ему пришлось употребить всю свою силу, чтобы сделать это сразу, так сильно ткнула ножом эта дама.

— Вот черт! — сказал он восторженно. — Это не похоже на работу спустя рукава. Мне бы хотелось иметь помощь этой руки при абордаже!

Польщенная возлюбленная Краснобородого ударила кулаком по плечу Тома.

— Клянусь господней требухой! — вскричала она. — Я хочу такой абордаж! Я буду ему рада, если мы будем драться плечом к плечу! Капитан Тома, я сказала тебе, что ты мне нравишься, а мое слово верное! Слушай же: когда я надую этого борова Бонни… А это, наверно, будет скоро, потому что дьявол меня опоил или ослепил в тот злосчастный день, когда я взяла себе в любовники эту скотину! Когда я его надую, говорю я, то это будет — если найду тебя в своих водах на расстоянии пушечного выстрела, — с тобой, да предпочтительно перед всеми другими ребятами.

На что Краснобородый ответил такими раскатами смеха, что действительно чуть не лопнул.

С того дня Тома отказался от одиноких прогулок, которые и до сих пор не давали ему ни малейшего удовлетворения. Он нашел лучшее развлечение в обществе веселого флибустьера и его воинственной подруги, а также и других авантюристов, которые, подобно Краснобородому, не имели сейчас ни гроша, шатались по всем кабакам острова, чтобы использовать тот небольшой кредит, который им еще предоставляли. Тут пили вперемешку люди самые необычайные и самые разнообразные. Тома Трюбле отметил среди прочих одного француза, родом с острова Олерона в провинции Они; француз этот, воспитанный в духе, так называемой реформированной религии, сохранял в силу этого кажущуюся строгость нравов, весьма близкую к ханжеству, но был ничуть не менее храбр и отважен, чем любой католик. Другой француз, родом из Дьеппа, что в Нормандии, был до того толст, что его можно было счесть калекой, хотя на самом деле никто не мог сравняться с ним в живости каждый раз, когда надо было устремляться навстречу ударам и особенно, когда надо было на один удар ответить десятью. Третий молодец своеобразием превосходил даже первых двоих: это был венецианец, называвший себя дворянином и всегда прибавлявший к своему имени сэр, то есть господин, на венецианском наречии. Этот дворянин уверял, что происходит из семьи патрициев, чуть ли не дожей. Он именовал себя Лореданом; впрочем, это громкое имя, имя древнего дожа, шло к редкой красоте его лица, к тонкости его рук, к гордой и мягкой грации его походки. В остальном этот Лоредан — принц или мужик, безразлично — был настоящим флибустьером, и из лучших, хотя, в противоположность нормандцу из Дьеппа и гугеноту с Олерона, так же как и почти всем их товарищам, он не был в прошлом моряком и начал плавать уже возмужалым. Детство его и юность составляли настоящий роман, такой, что ни один из написанных господином де Скюзери не был и вполовину столь романтичен. Не было такого ремесла, в котором Лоредан-флибустьер не упражнялся бы, должности, которой бы он не занимал, авантюры, которой бы не испытал на суше и на море, в лагерях, городах и при дворе, словом, всюду, где должным образом ценят хорошую шпагу, которая не залеживается в ножнах.

Эти люди и стали отныне привычным обществом Тома Трюбле, который по-прежнему жил на борту «Горностая» и ежедневно сносил гордые речи и резкости севильянки Хуаны, но который отныне стал каждый вечер причаливать к берегу на своем яле, чтобы разыскать в каком-нибудь городском кабаке шайку праздных флибустьеров, выпить с ними и повеселиться — на самом деле, или для виду. Впрочем, никто из этих людей и не подозревал, чтобы у Тома — Тома Трюбле — короля корсаров, могло быть хоть малейшее основание не считать себя счастливейшим из смертных, а тем более, чтобы в вине и роме он мог искать забвения от обид, причиненных ему пленницей, которая в представлении всех авантюристов, людей малочувствительных и не склонных подчиняться владычеству какой бы то ни было женщины, очевидно, была покорной служанкой такого бойца, как Тома Трюбле — служанкой и рабой, послушной малейшим прихотям своего господина, всем его сладострастным и прочим фантазиям. Они бы не мало удивились, если бы узнали, что в действительности не было ничего подобного…

Тома Трюбле уже дважды пытался взять приступом добродетель или мнимую добродетель своей пленницы Хуаны. И дважды был он отражен самым решительным образом, — так решительно, что он откладывал и переносил с недели на неделю свою новую атаку. Первые две последовали на протяжении всего нескольких часов — одна на борту галиона, в тот день, когда его взяли на абордаж, другая на борту «Горностая», в ночь того же самого дня. Но с тех пор сто новых дней и сто новых ночей сменили друг друга, потому что прошло уже три полных месяца, как Луи Геноле ушел из гавани Тортуги, увезя на своем корабле всю прежнюю команду Тома Трюбле и оставив Тома Трюбле почти одного на разоруженном фрегате, — сто дней и сто ночей, за которые этот Тома Трюбле, с глазу на глаз со своей пленницей, имел сто и двести раз достаточно времени, чтобы раздразнить до неистовства свое плотское вожделение к этой пленнице, свою досаду отвергнутого любовника и свою злобу за многочисленные унижения, оскорбления и пренебрежение с ее стороны. Однако же Тома Трюбле все еще сдерживался, подавлял свой гнев и пыл и проявлял бесконечное терпение, как испытанный тактик, потому что на этот раз он решил бороться наверняка, прекрасно сознавая, что новая неудача была бы решительной или потребовала бы для своего исправления чрезвычайных и титанических усилий.

Без сомнения, грубая сила одолела бы сопротивление слабой женщины, почти еще ребенка. Но Тома, хоть сначала и счел было это самым верным путем, хоть и угрожал девушке, что так и сделает, вскоре отказался от выполнения этой угрозы. Одно дело — изнасиловать женщину во время первого приступа ярости среди захваченного города или на палубе корабля, взятого на абордаж, и совсем другое — спокойно привязать эту самую женщину к четырем углам кровати и овладеть ею без препятствий и не торопясь. Тома тем более не мог решиться на такое запоздалое насилие, что чрезмерное самолюбие пленницы позволяло всего опасаться, если подвергнуть его столь жестокому унижению. Не раз Хуана клялась, что не переживет своего бесчестия, как она высокопарно выражалась. И Тома охотно верил тому, что она в самом деле способна убить тебя, лишь бы только доказать искренность своих слов.