Бачурин умолк, глядя куда-то в окно.

— Пленного мы доставили к своим. Живым и невредимым. Федя продолжал воевать, а меня отправили в госпиталь… За этот поиск нас наградили. Дали по «Звездочке». — И Бачурин невольно тронул на груди алый орден Красной Звезды.

— И все? — тихо выдохнул Детеныш, но все услышали его голос, полный отчаянья и надежды. — Вы больше ничего не знаете про дядю Максима?

— Знаю, Юра, знаю… После госпиталя я возвращался на фронт. Уже по освобожденной земле, по тем местам, где мы вели свой последний поиск. Я хотя и спешил в часть, однако не смог проехать мимо Малых Комариков. Я долго бродил по кустарнику, где мы прятались, а потом уходили от облавы, нашел место, где принял последний бой наш Петушок. Это была небольшая котловинка, усыпанная стреляными, еще не успевшими поржаветь автоматными гильзами. Посидел там, подобрал несколько гильз и отправился в Малые Комарики перехватить какой-нибудь попутный транспорт. От деревни мало что осталось, но люди жили, уже понастроили землянок. У крайней землянки я повстречал двух мальчиков лет семи-восьми, спросил, когда, мол, они успели сюда приехать да еще соорудить такое прочное жилье. Один из них, худой белобрысенький, этак снисходительно ответил: «А мы и не уходили отсюда». — «Как, совсем?!» — «А чего ж, — говорит, — мы в погребе отсиделись, а как наши пришли — выбрались». Я вдруг, сам не знаю почему, спросил: не помнят ли они, как за несколько дней до нашего наступления там, за селом, где у них широкий кустарник, шел бой. «А чего ж, — снова проговорил белобрысенький. — Знаем. Это наш солдат по полицаям палил. Там он лежит, вон под березкой». — «Как то есть лежит?» — не понял я, а у самого сердце замерло. «Понятно как — схороненный». Боже мой, я, как сумасшедший, бросился туда, к березке, что стояла на входе в деревню. Еще издали увидел бугорок, а над ним невысокий столбик с перекладиной на манер креста. На той перекладинке было выведено химическим карандашом: «Здесь лежит советский солдат-герой Максим Петушков. Вечная ему память». Спрашиваю белобрысенького: «Кто его хоронил?» — «А все хоронили, — говорит. — А главно тетка Кораблева. У нее даже пилотка его хранится. Тетка Кораблева рассказала, что нашла Максима на другой день после стрельбы. Нашла случайно в брошенном полузасыпанном погребе, куда он, израненный, забрался, чтобы не попасть в лапы карателей. Тетка Кораблева застала его еще живым, он успел назвать ей свое имя…»

Мы слушали Бачурина, не шевелясь и не дыша: вот это история! Пожалуй, похлеще иных приключенческих книг. Даже ордена и медали Кузьмы Игнатьевича Батракова на какое-то время перестали позванивать, Юркина мать и тетки беззвучно плакали — боялись помешать Бачурину. Один лишь дед Ишутин то и дело ерзал по скамье, видимо, хотел задать какой-то вопрос, да никак не решался.

А Детеныш сидел все так же напряженно и неподвижно, подавшись вперед, и глядел, глядел на Бачурина, словно ожидая от него еще каких-то слов, может быть, самых главных. Но тот тихо и устало произнес:

— Ну вот и все… — Помолчал несколько, будто припоминая, не забыл ли чего сказать, повторил: — Да, все… Когда прощались, тетка Кораблева, Мария Никифоровна Кораблева, вручила мне это…

Бачурин медленно вынул из кармана небольшой пакет, так же медленно развернул его и все мы увидели выцветшую пилотку с алой солдатской звездочкой.

— Беспокойная у меня профессия. Куда только не забрасывает она, но я всюду вожу с собой эту память о моем друге, святую для меня вещь. Сегодня она, наконец, нашла свой постоянный дом… Я передаю ее вам, дорогие товарищи.

Что тут началось! Ребята заорали «ура», запрыгали, забили в ладоши. Взрослые переговаривались, улыбались, кто-то вытирал платочком глаза. Аркадий Львович вскочил, обернулся к Ивану Саввичу, сияющий, улыбчивый, произнес:

— Ну вот и еще одно доброе имя спасено для истории!..

И хотя Ракурс широко улыбался и сказал хорошие слова, в моем сердце невольно жила к нему какая-то неприязнь. Я не мог забыть, как он сказал тогда о дяде Максиме: «…Не пал смертью храбрых, а пропал. Что такое пропал? Вы мне можете объяснить?..»

Вдруг ко мне подошел Детеныш:

— Спасибо, Брыська… Костя… Эх, спасибо… Это все ты… Друг…

Я даже растерялся.

— Да брось ты, Юрка. Чего уж там, это самое…

Однако Детенышево спасибо оказалось для меня больше, чем любая награда…

Вадим заехал за мной, как и обещал, в десять утра, а в половине двенадцатого мы уже были в райцентре. Я побежал к маме, а Вадим остался во дворе, у мотоцикла: что-то не ладилось с мотором.

— Ты жми, — сказал он, — а я пока разберусь, в чем тут дело. И не торопись, спешить некуда. Хоть до вечера…

Когда я вошел в палату — растерялся: где мама? С четырех коек на меня глядели, как мне показалось, совсем одинаковые бледные и худые женщины. Но вдруг встретил глаза, такие родные и ласковые.

— Мама!..

Я бросился к ней.

— Ты чего такая? Может, кормят плохо? Так я, так мы…

Мама торопливо гладила меня по голове.

— Хорошо меня кормят, сынок, хорошо… Ты не беспокойся… Просто мне не хочется есть… — И тут же другим голосом, немного удивленным и радостным: — Как ты вырос, милый… Совсем взрослый. А брови выцвели… И веснушек нынче больше…

— Мам, может, домой, а? Чего ты так долго тут? Дома, может, получшает… Я за тобой ходить буду, а?

— Теперь уж скоро, Костенька… Вот сделают операцию и — домой. Заживем с тобой!.. Хорошо заживем. Ты у меня теперь вон какой — хозяин…

— А когда сделают операцию?

Чуть запнувшись, мама ответила:

— Скоро… На днях… На той неделе, наверное.

Я вздохнул и стал рассказывать и про экскурсию на строительство канала, и про Вадима, и про встречу в нашем музее с Бачуриным.

История о дяде Максиме ее очень тронула. Мама все время удивленно произносила: «Что ты говоришь?! Неужели?!..» А вот новость о том, что мы создали музей, неожиданно расстроила ее.

— Боже мой, — тихо и горько проговорила она, — как я, оказывается, давно из дому… Жизнь идет, а я все лежу и лежу. Ох, до чего ж соскучилась по работе, по Ключам нашим… Просто слов нет…

Но тут же улыбнулась слабо:

— А как у тебя идут раскопки? Наверное, уже добрался до своих «древних ценностей»? Не забыла!

— Да нет, не добрался. Тяжеловато одному. Сейчас там Микрофоныч… Семен Митрофанович командует. Я все рассказал ему про Желтый курганчик. Быстрее раскопаем, да и веселее, когда все вместе…

Мама легонько сжала мою ладонь.

— Хорошо, сынок, правильно поступил. В одиночку ни дела, ни радости. Жизнь не любит таких людей: всегда они жалкие, несчастные.

Она помолчала, снова и снова разглядывая меня, будто сроду не видела, положила мне на плечо легкую исхудавшую руку.

— Скоро тебе в школу, а нового костюма так и не купили. Ведь еще весной говорила: пойдем возьмем…

— Ладно, пока в старом похожу.

— И учебники, поди, не думал покупать?

— Успею. Ты, мам, хоть об этом не переживай.

— Ну как же, милый, восьмой класс серьезный — тоже выпускной. Костенька, прошу тебя: берись за учебу с первого же дня и по-настоящему. Ведь этот год станет… ну, предварительной проверкой, что ли, не только твоих знаний, но и твоей готовности держать экзамен еще главнее — на аттестат зрелости. Мне неловко подгонять тебя да повторять надоевшие истины. Ведь ты вон какой большой. Наверное, и ростом уже догнал меня?

— Обогнал, — засмущался я. — На один сантиметр.

Маме было тяжело говорить, она заметно притомилась, капельки пота заблестели у нее на висках. И все-таки она засмеялась, не скрывая этой своей радости и гордости, и обернулась к своим подругам, видали, мол, как вымахал мой сынок? Женщины участливо глядели на нас, тихонько улыбались — сочувствовали маме.

Я сначала очень стеснялся их, разговаривал с оглядкой, а кое о чем даже рассказывать не решался. Потом понял: они уже давно знают все и про меня, и про весь наш колхоз, и перестал стесняться.