— Но главное-то, главное!.. — говорила Эвка, так и светясь радостью. — Я нынче почти не спала, о нашем музее думала. Решила: утром обязательно поговорю с Семеном Митрофановичем. А он — надо же такое совпадение! — сам заговорил о нем в сельсовете. Понимаешь?!

Я кивнул, улыбнулся: радуется, будто ей самой выпало какое-то огромное счастье.

— Семен Митрофанович убедил всех: и Ивана Саввича, и Батракова. Он сказал, что памятник поставить — это лишь часть дела. А нам, мол, нужно, чтобы люди не только помнили, но и знали своих героев. А в этом поможет музей. Батраков согласился и отдал под музей весь верхний этаж колхозной конторы.

Сказал: «А когда достроим новую, отдадим вам и нижнюю часть. Владейте и не теряйте времени, собирайте все, что еще сохранилось в семьях, как дорогая память о павших за Родину».

Эвка перевела дыхание, добавила уже более спокойно:

— Вот мы и создали поисковый отряд. Пять групп. Чтобы можно было побывать в каждом доме и собрать все, что можно: документы, письма, вещи…

— Ну, а я тут при чем?

Эвка удивленно подняла брови.

— Здрасте? Ты-то в первую очередь при чем. Кто первым про музей упомянул? А теперь, видите ли, «при чем тут я»! Я тебя самым первым в список предложила. Вот.

— Спасибо!.. — произнес я, как мне показалось, с острым сарказмом. — Очень удружила… Можно было бы, между прочим, сначала меня спросить…

Я говорил, а сам знал, что исполню все, о чем попросит Эвка. И все-таки я сделал на всякий случай попытку:

— Может, без меня как-нибудь?..

Эвка никакого внимания не обратила ни на мой саркастический тон, ни на последние слова.

— Значит, договорились. Мы тебя командиром группы назначили. Вот.

Эвка любила слово «вот» и произносила его с самыми разными оттенками. Сейчас оно прозвучало, как точка, после которой не было смысла продолжать разговор, тем более спорить и что-то доказывать.

— Гляди-ка ты! — произнес я насмешливо, хотя мне очень понравились Эвкины слова. — И кто же в моей группе?

— Паша Клюня и Лиля Кашина.

— Что?!

Я нервно засмеялся: ну, подобрала группку! Один предатель, другая… Но тут я вспомнил, как Лилька сразу и благородно простила меня за ту идиотскую шутку, после которой я потерял Эвкину дружбу.

— Вот что, — сказал я решительно, — Клюня пусть убирается ко всем чертям, а Буланка ладно, остается. Эвка дернула плечом, поморщилась.

— Фу — Буланка! Неужели нельзя по-человечески?

— Ладно, пусть — Лилька. Только, чур, обходить будем свой конец.

Наше село состоит из трех частей, или, как у нас говорят, концов. У каждого конца свое название: Дальний, Головной и Марийкин.

Дальний, это который застраивался последним и тянется далеко в степь по обе стороны дороги на райцентр. Он какой-то бесформенный и некрасивый. Головной — наш центр. Отсюда начиналось село.

Он больше остальных и многолюдней. Марийкин же конец самый веселый и шумный. Здесь много ребят. Здесь живу я, Клюня, Детеныш и даже Буланка.

Почему наш конец называется Марийкиным? Потому, что когда-то, еще в дни гражданской войны, тут погибла от колчаковцев наша партизанка, молодая девушка Марийка. Ее расстреляли прямо в начале нашей улицы. Здесь и похоронили.

На ее могиле до сих пор стоит памятник. Раньше был деревянный, теперь высокая пирамида из нержавейки, с алой звездой наверху.

Мы все очень гордимся, что живем на конце, названном Марийкиным. А еще тем, что тут стоит дом единственного в селе кавалера всех трех орденов Славы — Кузьмы Игнатьевича Батракова, бывшего танкиста, отца нашего председателя колхоза.

И вообще на Марийкином конце немало фронтовиков, у которых наград на всю грудь. Однако много и таких дворов, куда никто не вернулся. В иных семьях погибли двое-трое. А вот у Гвоздевых погибли сразу четверо: отец и три сына. Просто страшно представить. Сейчас о них мало кто помнит — одни старшие, и то не все. А зря. Говорят, что Гвоздевы угробили шесть фашистских танков. Они были бронебойщиками.

Да, это здорово придумал Микрофоныч — создать музей.

И вдруг я вспомнил:

— Ты хотела поговорить со мной, помнишь? О чем? Эвка засмеялась.

— Разве я тебе еще мало наговорила? По-моему, больше, чем нужно. А то дело сорвалось… Успокойся. Жаль, конечно…

И в ее голосе послышалась грусть.

Уже после я узнал от Альки Карасина: наша литераторша Инга Петровна надумала поставить спектакль «Горе от ума». Эвка, как всегда, первой ухватилась за эту мысль, вызвалась помочь сагитировать девчонок и пацанов для игры. В первую очередь она рассчитывала на Игоря, который, понятно же, должен был сыграть Чацкого, ну а она, ясное дело, Софью. Однако Игорь наотрез отказался участвовать в спектакле. Эвка расстроилась и отступилась. Карасин сказал: даже заплакала.

Вот так. Всюду этот чертов фитиль.

Когда Эвка ушла, я малость прибрал в доме, вымыл посуду, по-быстрому приготовил поесть — глазунью, выпил чаю и побежал к Желтому кургану: как он там?

Там все было по-прежнему: чернел раскоп, почти мне по пояс; по обе стороны его высились кучи выброшенной земли. Лопата была на месте — в траве. Обошел я вокруг ямы, вздохнул и спрыгнул на дно.

В степи было тихо и жарко, словно в сухой бане. На небе никакого облачка, на земле ни малого ветерка. Пока я выбросил половину слоя земли — умылся потом. Отдохнул немного и снова принялся выбрасывать землю. Как и в первый раз, совершенно неожиданно из-под лопаты вывалился черепок. Я осторожно копнул еще и снова удача — целых три черепочка. Потом еще, еще…

Черепков оказалось много и всяких: мелких и средних. А днище сосуда так совсем было целехоньким. Я хорошо понимал: эти осколки — родные братья того первого, что хранится у меня в сарайке. Я перебирал черепки, и сердце мое трепетало. Что это: кувшин, амфора или какой-нибудь еще неизвестный сосуд? Может, в моих руках уже сейчас находится великое открытие?

Я снял рубаху, аккуратно сложил на нее черепки и отнес в сторону на траву, чтоб ненароком не повредить.

Работать больше не было никакого желания, хотелось бежать домой и попробовать собрать, слепить все эти кусочки в одно целое, посмотреть, что получится.

Но я пересилил себя и спрыгнул в яму: вдруг еще осколочек затерялся в земле? Однако, сняв еще один слой, я больше ничего не нашел и заторопился домой.

Первое, что я сделал дома, — это накопал за огородами глины, замесил из нее густое тесто. Потом на летнем кухонном столике, что вкопан у нас во дворе под небольшим навесом, я разложил черепки и принялся подгонять их друг к другу, словно кубики. Если осколки совпадали, я склеивал их глиной, если нет, то снова выискивал подходящий обломок. В конце концов чуть не обалдел — до того муторным оказалось дело.

С трудом распрямил спину, чтобы немного прийти в себя и передохнуть, как вдруг услышал негромкий сдавленный смех. Я вздрогнул и огляделся: кто? Во дворе никого не было, заглянул в сарай — тоже. Постоял, прислушиваясь, — тихо. Только где-то далеко лаяла собака да тарахтел мотоцикл. Значит, померещилось. Ерунда какая-то.

Но едва я присел за стол, снова раздался тот же смех. Даже показалось, что за оградой мелькнуло чье-то лицо. Я вскочил и бросился через двор к калитке, на улицу. Глянул туда-сюда — пусто. Добеги я всего лишь до узенького проулочка, что пересекает нашу улицу, и разгадал бы всю эту чертовщину. Я бы увидел там, за выступом покосившегося забора, две притаившиеся фигуры. Но я не побежал, а вернулся во двор.

Я думал, что мне и месяца не хватит собрать и склеить все эти черепки. Однако напрасно боялся: на третий день передо мной уже стоял готовый сосуд, очень похожий на кринку, в которых держат молоко. Таких кринок сейчас почти нет. Я их видел только у бабки Никульшихи, на подоконнике, когда ходили ее пугать.

Но я все равно был в восторге: пусть мой сосуд не какой-нибудь замысловатый кувшин или там изящная амфора, а просто не очень красивая кринка, зато древняя и, наверное, дорогая. Не зря же ее положили в могильник. Может, она — самая первая кринка в мире!