На самом деле, человек представляет гораздо большую опасность для акул, чем те для человека. V этих животных большая вероятность закончить свою жизнь в супе или быть использованными в медицинских целях. В рыболовные сети ежегодно попадает около 100 миллионов акул. А вероятность для человека погибнуть от молнии в тридцать раз выше, чем от нападения акулы.

Британо-Американский институт по изучению свободного времени провел опрос среди жителей Англии и США с целью выяснить, что же является самым важным в жизни этих людей. 45 процентов считают, что это семья и хобби, 39 – друзья и досуг, 29 – путешествия, 21 – искусство, 18 – спорт, и всего 12 процентов считают, что самое главное в жизни – работа.

Всемирная организация здравоохранения опубликовала таблицу сравнительной эффективности системы охраны здоровья в 191 стране мира. По оценке специалистов, самая благоприятная обстановка для счастливой долголетней жизни сложилась в средиземноморских странах Европы. А вот США, несмотря на самую развитую медицинскую инфраструктуру, находятся лишь на 72-м месте.

Чемпионат мира по футболу 2006 года в Германии может принести экономическую прибыль в размере до 10 миллиардов марок. Исследования показывают, что ее можно получить прежде всего за счет увеличения инвестиций в строительство и растущего спроса на туристические услуги.

По данным Германского института пожертвований, примерно 10 миллиардов марок ежегодно жители страны жертвуют 40 тысячам общественно полезных организаций. Большинство средств идет на социальные нужды (17 процентов) и на помощь, оказываемую при катастрофах (14 процентов). Сюда можно отнести и труд на общественных началах (30 миллиардов марок).

Георгий Хазагеров

На звание главной науки XX вена претендовали физика, биология, социология; никто не ожидал, что в какой-то момент их может потеснить наука о языке• Между тем компьютерная революция, сдвинувшая 40 процентов работающих развитых стран в сферу производства, упаковки и передачи информации, сделала прежде почти бескорыстный научный интерес к языку востребованным и сугубо практическим.

И парадоксы, которыми прежде тешились лишь лингвисты, литературоведы и философы языка, вдруг стали занимать множество умов. Ну, кого, кроме студента накануне экзамена, интересовало прежде соотношение метафоры и метонимии? А тут вдруг выяснилось, что это не стилистические особенности творчества такого-то великого прозаика, но стилистические особенности нашего с вами мышления. Причем тут как раз тот самый случай, когда стиль определяет содержание. Выяснилось также, что метафора – самая плодотворная вещь в науке, а символы вообще составляют ее основу, ткань ее аксиом. Так что пусть специалисты упаковывают и отправляют гулять по миру информацию в режиме on line; нам, живущим пока в прежнем режиме, это только на руку: мы благодаря этому лишний раз и по-новому вглядимся в самих себя, вслушаемся в свой язык и, возможно, поймаем за хвост самую неуловимую и бестелесную вещь на свете – собственную мысль.

Как мне, лингвисту, говорить с физиком или биологом, если только я не собираюсь читать брату-ннтеллигенту лекцию? Я не собираюсь поучать, не собираюсь просвещать, я хочу поговорить, пригласить к раздумью. Но как быть с узкопрофессиональными знаниями? С терминологией? Как перейти от диалектов наук, на которых говорят в тех или иных научных деревнях, к общекультурному языку?

Старинным другом городской цивилизации, испытанным во времена «Декамерона», Мопассана и ОТенри, остается новелла. Попытаемся перенести новеллистические принципы развития темы в научную публицистику. Первая новелла должна, по замыслу автора, показать значимость метафоры, метонимии и символа, выходящую далеко за рамки лингвистики или литературоведения, и реализовать некий научный сюжет.

Вынь из сравнения «как» – получится метафора. Тысячи лет держалось Аристотелево определение: метафора есть свернутое сравнение – и вот наступили черные для нее дни, появились диковинные ее описания.

Черные дни наступили еще в девятнадцатом веке, когда всякое сравнение, свернутое или развернутое, поспешно захромало (не на свалку ли истории?), гонимое реализмом в литературе и позитивизмом в науке. Декларировалось описание правды жизни, а метафора, будем справедливы, всегда к этой жизни что-нибудь примысливает. Мы-то видим лишь ветряные мельницы, но метафора, подобно Дон Кихоту, видит в них еще что-то, бревенчатую, скажем, птицу.

Сходство с Рыцарем Печального Образа усугубляется тем, что метафоры в громадном большинстве случаев именно «притянуты за уши» (в чем их и упрекают), они сделаны из совсем иного теста, чем их герои-объекты. Более того, мир, откуда берутся метафоры, часто экзотичен и известен гораздо меньше мира, к которому они прикладываются. Это очень важная мысль, понятная далеко не каждому филологу, но, тем не менее, справедливая. В самом деле, мы так успешно пользуемся метафорой «вандал» исключительно потому, что вандалы здесь ни при чем и что мы о них ничего толком не знаем. Крайне неудобной была бы эта метафора в среде самих вандалов.

Уменье превратить крестьянку в Дульцинею, а постоялый двор в заколдованный замок особенно свойственно научной, эвристической метафоре. Ученые время от времени обращаются к какой-нибудь далекой для них области жизни, например к другой науке, которая для них то же, что рыцарский роман для Алонсо Кехано. Заимствуя оттуда имена, они смело нарекают ими предметы, им близкие. Так, беззастенчивый лингвист, приметив, что в далекой и экзотической химии есть валентности, начинает говорить о валентности глаголов. При этом – о мудрость безумия! – метафора оказывается продуктивной, хотя на понятие химической валентности до конца не накладывается. Но ведь и басенная лиса не смогла бы прижиться в реальной природе, и метафорический вандал не выжил бы, целиком сосредоточившись на разрушении памятников материальной культуры. Разоблачение метафор – дело легкое (метафоры в науке стали разоблачать с начала Нового времени, в литературе – с середины прошлого века), но едва ли благодарное. Сегодня становится очевидно, что о метафоре нужно судить по ее потомкам (продуктивности), а не по предкам (этимологии). Но судили по предкам и судили строго.

Позитивистская охота на метафорических ведьм закрадывалась в девятнадцатом веке в самые благородные сердца и самые умные головы. Ею увлекались даже художники слова и религиозные моралисты. Среди них и сам Лев Николаевич Толстой, последовательно срывавший с метафор все и всяческие маски. Величайший реалист нащупал особую художественную манеру в этой охоте на метафору – остранение (от слова «странный»), позже открытую В. Шкловским и провозглашенную основным свойством художественного слова.

Остранение Толстого – это прочтение символического процесса глазами простака, который не видит в нем метафорической стороны, а видит только внешние, буквальные, материачьные проявления.