С этой позиции успешно разоблачается «комедия» суда, «комедия» литургии, «комедия», простите за каламбур, театра, «комедия» врачевания и много других комедий, на которых стоит мир. Если вы, например, захотите разоблачить светские условности, сделайте вид, что не знаете слов «поклон», «книксен», а скажите: «Он сделал движение туловищем, как будто собирался упасть, но удержался на ногах; она же, продолжая на него смотреть, подогнула оба колена, словно собираясь сесть на низкую скамеечку, но затем распрямилась снова». Не могу не напомнить, что на таких-то вот остранениях во все века держалось непристойное описание любви. Все можно высмеять и все можно остранить. Впрочем, литературоведы понимают остранение еще шире: когда само слово отрывается от обычного употребления и начинает выписывать смысловые кренделя.

Но научную метафору нельзя опрокинуть силами одних лириков, за нею стоят физики. В сущности, ведь научные гипотезы и модели – не что иное, как метафоры. Небо, положим, не купол, но ведь и атом, наверное, не шарик, летающий вокруг шарика на проволочной орбите. От научных метафор требуется только одно – продуктивность, способность объяснить и увязать большое количество фактов. Действенность метафоры проверяется логикой и опытом. Но этимологическая «правильность» метафоры не проверяется вообще. Никто не кричит на ученого: «Компьютер не человек, и памяти у него нет!», «Фрейд! Психика не насос – убери вытеснение!». Метафоры лежат в основе научных теорий, и именно они, а не построенные позже доказательства являются самым ценным продуктом.

Итак, всякая метафора – оракул, успешно или неуспешно проясняющий картину мира. И это первое основание для реабилитации безумца. Но есть и второе основание. Есть соблазнительная мысль использовать безумную (мы так и говорим) энергию в дебрях и чащах социальной действительности. Тут мы подходим к теме «Метафоры, которыми мы живем».

Остыв от позитивизма, мы обнаруживаем, что метафора, может быть, и бред, но бред, существующий объективно. Можно «остранять» балет, а люди все равно в театр ходят. Метафора – тот бинокль, сквозь который мы смотрим на сцену. В более общем случае – на мир. Например, метафора «чистка партии» уже содержит в себе одобрение этого действия, метафора же «обескровить партию» дает совершенно другой взгляд на то же самое явление. Метафора «застой» намекает на реформы. Метафора «хаос» кладет им предел. «Эге, – смекнули в двадцатом веке, – да язык – это власть, да метафоры – это навязывание нам определенных взглядов на вещи! Осторожно: метафора! О лингвистическое программирование! О рефрейминг!

О пиар! О ужасное зомбирование ближних! Так значит, метафора – не безобидный дурачок, не дряхлый Анакреонт с гробом под мышкой? Так значит, она – опасная игрушка? Присмотритесь!» И присмотрелись. Видят, а вокруг «мифы», требующие разоблачения.

А с научными метафорами что делать? Они растут, как грибы, и уже вызывают раздражение. «Рождается «метафорическая наука», следствие резко сниженных требований к уровню научных теорий. Здесь не только «квантовая психология» или вариации на парапсихологические темы. В рамках современной теории катастроф теория дифференциальных уравнений становится основой для особой «научной поэзии», где свобода поэтического полета фантазии прикрывается авторитетом науки и оборачивается полной свободой от обязательств перед тем, что в действительности мы видим в мире», – возмущается логик и бард Сергей Чесноков.

Нет, воля ваша, похоже, метафора – все-таки свернутое сравнение. А коли так, важно знать, по каким руслам текут эти сравнения, что с чем обычно сравнивают, какие течения текут в семантическом океане, какие такие дуют пассаты-муссоны. И еще интересно узнать, а с кем это странствует Дон Кихот? Кто его товарищи по парадигме? В каком мире живет метафора? Как она взаимодействует с другими фигурантами этого мира? Каково ее место в обществе себе подобных?

Открыв метафору, расширяющую значение слова на основе ассоциаций по сходству явлений, догадливые люди открыли и метонимию, расширяющую значение на основе переноса по смежности явлений. Когда мы говорим: «В комнате солнце», мы, в отличие от поэта-футуриста, имеем в виду не метафору творческой силы, а обычный солнечный свет. Ассоциируя по смежности, можно назвать солнцем его свет, а Маяковским – томик его стихов. Аудиторией мы называем студентов, сидящих в аудитории, а Москвой – население Москвы («шумная аудитория», «хлебосольная Москва»). Вещь уж совсем невинная. Неужели и с ней случаются приключения?

В паре «метафора – метонимия» последняя с самого начала играла роль простолюдина, слуги. Славная биография метафоры – на ладони, как история аристократического рода. Биография метонимии темна. Мысль долго кружила, прежде чем прийти к формуле «смежность». Впрочем, все это понятно. Метафорические отношения гораздо легче схватываются умом, чем метонимические. Метафору всегда можно заменить сравнением, и это делает ее понятной. Можно сказать: «Луна, как серп». Метонимия таких формул не имеет. Нельзя сказать «Книга, как Маяковский» или «Солнечный свет, как солнце». «Вздохи» как обозначение любовных переживаний никого не удивят: «Начнутся всякие вздохи», но любовь не похожа на вздохи. Нет, метонимия – не рыцарь, это его оруженосец, тень, шепот, робкое дыханье, трели соловья.

Сходство с простолюдином не исчерпывается генеалогией. Метонимия приземленней. Она берет сюжеты из самой реальности, а не витает в облаках. В метонимии нет проецирования одной реальности на другую. Она скупа и расчетлива. Она делает речь лаконичной. Чижик-пыжик «выпил рюмку, выпил две».

А не будь под рукой метонимии, пришлось бы сказать «выпил рюмку водки, выпил две рюмки водки». Длинный этот протокол не только огорчил, но и утомил бы нас.

Метонимия тоже имеет отношение к эмблемам и этикету, но это отношение не рыцаря, а слуги. Она схватывает внешнюю часть этикетного действия: «Давай пожмем друг другу руки», «Людовик сел на престол», «Мушкетеры скрестили шпаги» – все это метонимии. Слуга, этот старый плут и простак, замечает только внешнюю сторону поведения господ.

Метонимию, «художественную деталь», любили реалисты, описывающие широкие, демократические пласты жизни. Им не нужна была дама вообще как символ вечной женственности, им была нужна дама с родинкой, с сумочкой, с ледяной улыбкой, с собачкой, им нужен был не просто прокурор, но прокурор с бровями. А вот в средние века такая детализация, если выпадала из этикета, была смешной. Все, что не символизирует целое, что не восходит к Богу, олицетворяет собой грешное и смешное. Для Гоголя метонимия еще символизировала чертовщину, раздробленность жизни. Отсюда и гротескный образ носа, подменившего собой всего человека, и парад частей человеческого тела в «Невском проспекте», и идея «Портрета».

Если в научном мышлении метафора нужна на стадии формулирования гипотез, то метонимия – это будни науки. Это умение составить репрезентативную выборку, умение по деталям описать целое, это умение прорисовать причинно-следственные связи. Метафоры не подлежат верификации, и подобные требования к ним неразумны; истинность метафоры только в ее плодотворности. А вот метонимию обязательно надо верифицировать. Всем известна логическая ловушка post hoc, ergo propter hoc (после этого, значит вследствие этого). Не попасть в эту ловушку означает для ученого правильно выбрать явления, находящиеся в отношении смежности. Является ли подагра причиной гениальности или подагра сама по себе, а гениальность сама по себе? Вот в чем вопрос. Здесь донкихотская фантазия может сильно навредить, требуются скрупулезность и практичность. Здесь мало быть рыцарем науки, надо быть ее слугой. Правильная индукция суть правильная метонимия.