— Всякий раз, когда прохожу тут, — рассказывал он с горечью, — этот камень жжет мне сердце, напоминает о боевых друзьях, павших в чужой стране. В боях за Афган участвовало, по официальным данным, 16 тысяч туркменистанцев, из них 1700 было ранено, 367 человек убито, подавляющее большинство — туркмены. Я далек от политики, но слышал: туркменское правительство не собирается ставить памятник погибшим “афганцам”, ссылаясь на то, что мы с нашими южными соседями побратались, а мятежные талибы — наши друзья, и память о войне их, мол, оскорбляет. Не пойму, а в чем тут наша вина? Тех, кто пролил кровь на чужой земле? Отдал самое дорогое — жизнь. Не предаем ли мы, живые, мертвых?.. Не по доброй воле мы, солдаты, офицеры, вторглись в чужую страну. Никто из нас не хотел умирать или оставаться калекой на всю жизнь. Мы выполняли приказ Родины...
Неужто память о воинах-интернационалистах будет предана забвению? Пока о них, к сожалению, власти предержащие и не вспоминают. Но зато по соседству, всего в нескольких десятках метров от сиротливо возвышающегося памятного камня, был срочно разбит сквер с фонтанами, а в его центре возведена величественная скульптура Гурбансолтан, держащей на руках малыша — будущего президента.
Впрочем, что бы ни судили-рядили о “божественном”, но в нем прочно сидит самодовольный автомобилист, не любящий объездных дорог, напоминающих ломаные линии. Шоферское лихачество сочетается в его характере с непомерной заносчивостью провинциального князька, которого извечно сосет червь тщеславия. Поэтому все, связанное со страной, особенно градостроительство, архитектура должны служить возвышению, культу его одиозной персоны.
По его прихоти в центре Ашхабада возвели 75-метровую Арку нейтралитета, увенчанную 12метровой скульптурной фигурой Ниязова, на которую, как уже говорилось, ушло шестнадцать с лишним килограммов чистого золота. Но “чудо” не только в этом. Днем скульптура вертится вслед за солнцем, а ночью она делает еще пол-оборота вокруг своей оси, встречая восход.
Вот на какие чудеса способен туркменский “провидец”. Однако, он почему-то не сообразил, что его светлейший лик, возвышающийся над столицей, может быть заслонен от всеобщего любования городскими постройками, жилыми кварталами, высокими зданиями. То ли в тот момент “чародейство” ему изменило, то ли еще чем-то затуманилось его сознание.
История, тем более приближенные президента, умалчивают, когда же его осенило убрать все, что скрывает от взора скульптуру, снести препоны, мешающие прямому доступу к ней и беспрепятственному въезду в президентский дворец,— гордость “сердара”, о котором он, упиваясь “тысячелетней историей” туркмен, не без кичливости говорил: “Мой дворец простоит еще тысячу лет. Такую гарантию мне дали французские строители”. На что один из дворцовых служащих не преминул едко заметить: “Можно подумать, что через тысячу лет сам проверит достоверность гарантии”.
Воля “великого вождя” непререкаема. И вот, начиная с холмов, подступающих с юга к Ашхабаду, к Арке и от нее на север, до самого нового аэропорта, расположенного у кромки Каракумов, через весь город прорубили гигантский своеобразный коридор, снося все — административные здания, корпуса и цехи действующих предприятий, исторические памятники, зеленые насаждения, множество жилых домов, государственных, кооперативных, частных ... Не пощадили даже жилье ветеранов, “Горку”, памятник римской эпохи, не оставили камня на камне от нового хлебозавода ...
В свой последний приезд в Туркменистан, куда мне с трудом удалось получить въездную визу, я проехал по тому самому “коридору” — по вновь проложенной автостраде, как вдали на фоне синеющих гор, над Аркой независимости в косых лучах заходящего солнца, казалось, парила фигура “лучезарного”. Она не исчезала из поля зрения до тех пор, пока не подъехал вплотную к Арке. Вид на скульптуру, как я убедился в том после, открывался со всех сторон света. Словом, это то, чего так жаждал “баши”. Цена тому зрелищу четвертая часть разрушенного города, тысячи семей, согнанных с обжитых мест, лишившихся жилья и вместо крыши над головой получившие гарантийные письма. Улитка ползет, когда-то будет... Войны в Ашхабаде вроде не было, а переселенцы, скорее, похожие на беженцев, появились.
По пути в город вместо многолюдного окрестного поселка из двух- и четырехэтажных домов, возвышавшихся здесь в мой прошлый приезд, теперь я увидел сплошные развалины, горы мусора, среди коих виднелось множество тамдыров — глиняных печей, где туркмены выпекают чуреки. Они стояли целехонькие, как миниатюрные памятники-храмы, а бесхитростные надписи, оставленные на них съехавшим жильцами: “Тамдыр разрушать нельзя. Грех!” — свидетельство того, как неприкосновенен и свят для туркмена очаг — тамдыр.
Не удивительно, что бульдозеристы, экскаваторщики, чтя народные обычаи, не решились поднять руку ни на один тамдыр, а вот “высокочтимый сердар” взял на душу великий грех, отдав приказ снести гигантский тамдыр — новый хлебозавод, обеспечивающий хлебными изделиями почти полгорода. Не случайно поэтому в Ашхабаде во второй половине дня не в каждой булочной найдешь нужный тебе вид хлеба или булок. А ведь сносить хлебозавод не было никакой необходимости — он, оказывается, никому не мешал. Как и не мешало живописное здание кинотеатра “8-е Марта” с живописным сквером.
Участь быть порушенными постигли крупнейшие психиатрические клиники в Ашхабаде и Геокдепе, имевшие при себе наркологические отделения. А больных? Кого-то забрали родственники, кого-то отправили в отдаленные районы республики, где нет и не предвидится строительства приспособленных под стационары помещений. Непонятно, с какой целью одним из мест поселения душевнобольных избрали гиблое местечко Кизыл-Кая, по соседству с бывшими урановыми родниками, где, как известно, высокая радиация, а среди местного населения высокая смертность. Казалось бы, вот против чего поднять голос протеста правозащитным и экологическим международным организациям. Естественно, в такое захолустье, где отсутствуют нормальные условия для жизни и лечения больных, отказались выехать опытные специалисты — доценты, профессура.
Если проехать от президентского дворца прямо на юг, затем повернуть на запад и побывать на двух дорогах, ведущих по холмам и по предгорной долине к дачной Фирюзе, то воочию убедишься, как необуздан в своем экстазе туркменский терминатор. Под ножом бульдозеров оказались сотни и сотни домов, фруктовые сады, декоративные деревья, приусадебные участки. Особенно пострадали жители центра, чьи дома были расположены вокруг и вблизи президентского дворца, нанесен урон и тем, кто жил на южной окраине Ашхабада, в окрестном поселке Багир, дачном Вановском, Фирюзе...
Когда начали разрушать жилые дома в этих поселках, мимо которых часто проезжает “отец народа” на свою виллу, их жительницы с малыми детьми вышли на дорогу, остановили президентскую машину и пожаловались на произвол властей.
— Такого распоряжения я не отдавал, — Ниязов, не выходя из машины, сделал удивленное лицо. — Я приказал валить незаконные пристройки, старые сараи... Дома ваши никто трогать не будет.
И женщины, поверив “отцу”, успокоились и разошлись по домам. На следующий день “строителей” пришло вдвое больше. Их сопровождали полиция, городские и республиканские чиновники, Разрушительная работа пошла еще интенсивнее.
Бедные женщины, не подозревая, от кого исходит приказ, наивно надеялись на милосердие президента, решив еще раз перехватить его автомашину. Но им дорогу преградил заслон бравых ребят из ОМОНА. Матери семейств глазами провожали промчавшуюся на высокой скорости знакомую иномарку, во весь голос проклиная обманщика, развеявшего их последнюю надежду.
Можно представить, какие мытарства испытывают люди, оставшиеся без жилья, и что они думают о правителе, который в мирные дни, ради личного тщеславия и удобства, рушит жилье своих подданных и, оставив их без крыши над головой, не позаботился загодя, куда поселить бездомных. Могут ли быть они уверены в завтрашнем дне?
