Так, на свой вкус и в меру своей музыкальной “грамоты” Ниязов, определяя духовные запросы туркмен, совершает экскурс в историю, когда “туркмены управляли Ираном, Афганистаном, Кавказом”. Он говорил, что у наших предков было много музыкальных инструментов, и предложил: “надо возродить дворцовую музыку... Ведь наша мелодия однообразная”.

Известный туркменский музыковед, послушав его, невесело заметил:

— Дворцом он обзавелся — теперь ему дворцовую музыку подавай.

Так он, гляди, нас в средневековье загонит. А однообразной туркменская мелодия слышится лишь уху дилетанта, того, кто не любит свое, национальное. Народный певец — бахши, истинный ценитель туркменской мелодии, подобного о национальной музыке не скажет.

Но вернемся в театр... Президент по-прежнему на сцене. Вглядываясь в зал, он отыскал глазами знаменитую балетную пару — Ахмеда Пурсиянова и Гульбахар Мусаеву, народных артистов Туркменистана, блестяще исполнявших в балетах “Лебединое озеро”, “Жизель” главные роли.

— Ахмед! Мусаева! — игриво окликнул их Ниязов и, ухмыльнувшись, добавил. — Ваше па-де-де не воспринимается! Это искусство чуждо туркменам. Оно не наше! Выходите танцевать в туркменском халате! — и он почему-то засмеялся. В зале кое-где раздались смешки. Не поймешь, над чем или кем смеялись люди... Кто-то горестно покачивал головой или стыдливо опускал голову... Их обескураживали не только суждения незадачливого “актера”, восседавшего на сцене, но и его развязное поведение. И впрямь, прав мудрец, сказавший, что невежда хотя и жив сам, но имя его мертво.

Не побоюсь показаться банальным: музыка, танец не “говорят” ни на туркменском, ни на английском или каком-либо ином языке. У них один язык — язык сердца, души, язык движений и пластики. Не имеет он и национальности, ибо это — общечеловеческое достояние, и кто пытается разложить его по национальным полкам, тот похож на глупца, пытающегося принарядить, прикрыть свою тупость. Еще великий Саади заметил, что глупец, как походный барабан: обладает громким голосом, а внутри пуст и ничтожен. И в самом деле, невежде всегда кажется, что он умнее всех, а знания его глубже и обширнее, чем у других.

— Когда я учился в Ленинграде, — словоохотливо вспоминал Ниязов, раскачиваясь в золоченом кресле, водруженном посредине сцены, — нам, студентам, выдавали абонементы. Я посещал лекции, спектакли, но не все понимал, что говорилось и что показывали (снова смеется). “Лунную” сонату, “Аппассионато” можно послушать... один раз. “Отелло”, “Гамлета” тоже, не больше. Ведь наши спектакли, поставленные после независимости, не слабее пьес Шекспира, Мольера... Мы — страна древней культуры, семенам пшеницы, найденным археологами при раскопках под Ашхабадом, насчитывается пять тысячелетий.” Далее, перескакивая с пятого на десятое, он снова начинает поучать драматургов, режиссеров, как писать оперу и балет, походя отвергая фильмы и спектакли, литературные произведения советской поры, это, мол, “не кино и не произведения... они забываются”. Потом призывает: “Создайте художественные произведения, связанные с историей, с войной и кровью. К примеру, как спектакль “Гала” по пьесе Клычмурада Какабаева и Тачмамеда Мамедвелиева. Вот волнующее зрелище!

Названный спектакль, посвященный памяти жертв Геокдепинского сражения, шел на сцене Академического театра. Его многократно транслировали по телевидению, авторы и исполнители ролей награждались высокими премиями, им, помимо лауреатских званий и ценных подарков, были присвоены почетные звания “народный”, “заслуженный” и т.д.

Сенсация века!!! Слушайте, люди! После не говорите, что не слышали... Не все герои сражения, происшедшего с русскими войсками в конце ХIХ века, погибли. Да-да, не все! Остался в живых, о чудо! один, единственный герой!..

О том взахлеб писала “Туркменская Искра” в своем номере от 28 декабря 1993 года: “Спектакль как бы перекидывает мостик из века девятнадцатого в наши дни. И когда на его последних минутах на сцене появляется герой, олицетворяющий единство и свободу туркменского народа, и зритель узнает в нем первого Президента Туркменистана Сапармурата... зал буквально взрывается аплодисментами.

Эти аплодисменты не смолкают и по завершении спектакля, потому что на сцену поднимается сам Туркменбаши... ”

Ну, не чистейшая ли комедия, как говорится, с доставкой на дом? Если из придворных драматургов кто-то и напишет новую пьесу, посвященную “баши”, а это случится непременно (сериал о его жизни уже демонстрируется на экранах туркменского телевидения), то теперь на сцену театра выйдет не один “герой”, а сразу три, учитывая, что президент за годы независимости уже трижды присвоил себе звание “Героя Туркменистана”, то бишь героя “Абсурдистана”.

Вот уж поистине фарисейство без конца и края. Без стыда и совести.

Фарисейство — одна их основных черт характера Ниязова. Лицемеры, обычно не веря никому, все мерят на свой аршин и, чтобы убедиться в том, что люди не такие, как они сами, готовы подвергнуть любого унижению, заставить поклясться.

Клятва — порождение подозрительности, недоверия человеку, это — плод безнравственности. У туркмен с испокон веков клянутся преступники, отверженные, люди, изгнанные из родных мест за предательство, измену, бесчестье, прелюбодеяние и другие порочные поступки, несовместимые с моральными нормами рода, племени.

Правда, туркмены клялись и в исключительных, критических ситуациях, когда враг угрожал его свободе. Тогда джигиты присягали на Коране с саблей, что не отдадут свое селение, постоят за честь своих жен и матерей, за родной очаг, погибнут в бою, но не позволят пришельцам покуситься на свободу племени, народа. То был целый ритуал, существовала клятва кровью и хлебом, клялись молоком матери... Клятву туркмены никогда не считали разменной монетой.

1 сентября 1994 года президент встречался со студенческой молодежью. Он рассуждал о высоких материях, в частности, о национальных обычаях, традициях, о независимости и суверенитете, клеймя тоталитаризм, как антипод гуманизма, режим насилия и подавления человеческой личности, не преминув также дать свободу своим диктаторским эмоциям и в конце концов, принудив всех, кто слушал его, принести “клятву верности”.

И вот огромный зал дворца “Мекан”, заполненный юношами и девушками, профессорско-преподавательским составом и приглашенными, вслед за Ниязовым повторял слова клятвы:

— Ее нужно произносить на всех собраниях студентов и школьников, — говорил он, — ее святые слова и смысл должны глубоко запасть в душу каждого гражданина Туркменистана (“ТИ”, 07.09.94).

Президент явно торопился привести к присяге студенчество. Ведь ее текст был утвержден позже, на очередном совещании старейшин.

Удивительно, что по мере укрепления власти президента, находящейся в явной диспропорции с его авторитетом, эволюционировал и текст клятвы. После V Всетуркменского совещания старейшин, продлившего президентские полномочия Ниязова на второй срок, после слов “В час измены” появились слова “Родине, Президенту” и далее по тексту. И “вождь” настолько уверовал в свое великое, историческое предназначение, что потребовал: клятву приносить всем, от мала до велика! Военным и штатским, муллам и попам, аксакалам и их престарелым женам и даже тому самому совету старейшин, у кого он зачем-то спрашивал одобрения текста клятвы. Чудовище Горгона пожирает своих детей?

А на очередном открытом заседании Халк Маслахаты, проходившем в Байрам-Али, Ниязов прервал на середине традиционное чтение собравшимися клятвы: ему показалось, что присутствующие, а это были депутаты меджлиса и все первые руководители исполнительных органов власти, являющиеся членами Халк Маслахаты, вяло, без всякого усердия произносили клятву. Конфуз! И президент заставил участников заседания произнести слова еще раз, громким голосом, четко и внятно, и все депутаты, словно провинившиеся школяры, послушно исполнили каприз “баши”.