Воспользовавшись передышкой, Руснак пытался перейти в контратаку и захватить небольшое здание, примыкавшее к "Хурве". Арабы без труда отразили эту последнюю атаку защитников Еврейского квартала. Через несколько минут раздался чудовищный взрыв: из центра Старого города взвилось к небу облако черного дыма, и на улицы Еврейского квартала посыпались обломки кирпичей. Офицерам Абдаллы Таля не суждено было пить чай в "Хурве". Фаузи эль Кутуб считал, что его месть евреям, с которыми он воевал всю жизнь, будет неполной, если синагога уцелеет. Собрав остатки взрывчатки, он взорвал здание. Красивейшая синагога Иерусалима взлетела на воздух; город лишился одной из своих главных достопримечательностей.

Еврейский квартал держался еще два часа. Моше Руснаку пришлось выдержать еще одно, последнее сражение — на этот раз с раввинами Реувеном Хазаном и Зеевом Минцбергом, которые настаивали на капитуляции. Положение действительно было совершенно безнадежным: боеприпасов не осталось, и арабы находились буквально в нескольких метрах. В конце концов Руснак решил немного протянуть время и послал раввинов к Талю с просьбой о прекращении огня для выноса мертвых и раненых.

Таль велел раввинам прислать вместо себя рабби Вейнгартена и представителя Хаганы. Руснак медлил, но в конце концов послал к Талю Шаула Тавила — офицера Хаганы, говорящего по-арабски. Присутствовать при переговорах Таль пригласил представителя Красного Креста Отто Ленера и Пабло де Азкарате.

"Ни словом, ни жестом, — писал Пабло де Азкарате, — Таль не оскорбил и не унизил побежденных". Однако и в пререкания он не собирался вступать. Его условия были просты: все здоровые мужчины будут взяты в плен; дети, женщины и старики отпущены в Новый город; раненые будут либо взяты в плен, либо отпущены — в зависимости от тяжести ранения. Таль знал, что в Хагане служили и женщины, но он не собирался брать их в плен.

Пока шли переговоры, произошли события, убившие последнюю надежду Руснака на отсрочку капитуляции. Когда люди в подвалах узнали, что к Талю посланы парламентеры, раздались крики радости и благодарственные молитвы. Отпихивая часовых Хаганы, люди ринулись из подвалов на улицы. Не прошло и минуты, как арабы и евреи, недавно убивавшие друг друга, стали обниматься; старые знакомые узнавали друг друга со слезами облегчения на глазах; солдаты Легиона оставили свои посты и смешались с солдатами Хаганы; евреи-торговцы кинулись открывать свои лавки. Видя, что творится вокруг, Руснак понял, что капитуляция неизбежна и остается лишь официально подписать ее. Закурив последнюю оставшуюся у него сигарету, Руснак созвал своих офицеров. Все, кроме представителя Эцеля, высказались за капитуляцию. Получив согласие большинства, Руснак надел берет, прицепил к поясу парабеллум и отправился сдавать арабам древнейшую в мире еврейскую землю.

Евреи боялись, что после капитуляции солдаты Арабского легиона устроят в квартале резню. Их опасения оказались напрасными. Единственными жертвами Таля оказались не евреи, а мародеры, проявившие неумеренную ретивость при грабежах.

На закате печальная процессия покидающих Старый город евреев двинулась к Сионским воротам. Солдаты Легиона на всем пути охраняли их от возбужденной толпы, помогали старикам нести узлы и чемоданы, а женщинам — маленьких детей.

Среди тех, кто двигался сейчас к Сионским воротам, были такие, которые впервые в жизни выходили за стены Старого города. Один столетний старик ненадолго выходил из Старого города девяносто лет назад — ему хотелось взглянуть на новые дома, появившиеся вне стен, — но с тех пор он ни разу не покидал Еврейского квартала. Грустное зрелище являли собой седобородые старцы, всю жизнь проведшие за изучением Торы и Талмуда. Проходя мимо своих домов, они останавливались и в последний раз целовали мезузу на двери.

У себя в штабе Абдалла Таль дождался финального аккорда своего славного дня. Король Абдалла позвонил из Аммана и теплым отеческим тоном поздравил с победой молодого офицера, которого он десять дней назад послал в Святой город.

Когда наступила ночь, единственными евреями, оставшимися в Старом городе, были сто пятьдесят три раненых, ожидавших врачебного осмотра и решения своей судьбы: кому из них будет позволено остаться в Иерусалиме и кому придется отправиться вслед за товарищами в лагерь для военнопленных?

Лежа на полу в темноте, Иехошуа Коэн вспомнил гимн, который он слышал в детстве. Он запел, сначала тихо, потом все громче. Другие раненые подхватили, и под высоким сводчатым потолком зазвучали слова:

— В огне и в крови пала Иудея, — пели они, — и в огне и в крови возродится она.

Захватив Старый город, Абдалла Таль собирался ударить по Новому Иерусалиму. Однако, помня о потерях Легиона при штурме "Нотр-Дам", генерал Глабб отверг его план. Тогда Таль решил доконать евреев с помощью артиллерии. Расположив свои орудия на трех ключевых высотах вокруг Иерусалима — Шейх-Джаррахе, Неби Самуэле и Масличной горе, — Таль ежедневно обрушивал на новый город до ста пятидесяти снарядов. Этого было достаточно, чтобы жизнь иерусалимцев превратилась в сущий ад.

Против артиллерии у евреев не было защиты. Городским зданиям обстрелы мало вредили. В 1920 году сэр Роналд Сторс, губернатор Иерусалима, издал указ, согласно которому дома в городе разрешалось строить только из иерусалимского камня.

Но день за днем, по мере того, как арабские пушки обстреливали город, жертвы среди гражданского населения умножались; пропорционально к численности населения потери были в пять раз выше, чем потери лондонцев от немецких бомбардировок в самый тяжелый для Англии год Второй мировой войны.

Хагане нечего было противопоставить этим обстрелам: боеприпасов было катастрофически мало, артиллеристы обязаны были отчитываться за каждый выпущенный снаряд, пулеметчики не имели права открывать огонь без особого разрешения штаба, защитникам "Нотр-Дам" запрещалось стрелять по объектам, находящимся на расстоянии более тридцати метров.

Не хватало продовольствия и воды; нормы выдачи сведены до минимума. Иерусалимцы питались одной треской, запасы которой Дову Иосефу удалось загодя накопить на складах. Из-за обстрела доставка продуктов в магазины нередко задерживалась, и хлеб, в скудных количествах выдаваемый по карточкам, порой оказывался настолько черствым, что его приходилось прежде размачивать в воде, а потом уже есть.

Город был полон больных детей. В больницах, переполненных ранеными, для них не хватало коек. Запасы воды истощались.

Колокольчики, извещавшие о прибытии водовоза, казались иерусалимцам райской музыкой. Не хватало бензина для мусорных машин, и отбросы гнили под солнцем, а сжигать их было опасно из-за арабского обстрела. Не хватало медикаментов. В больницах, рассчитанных на пятьдесят — шестьдесят коек, лежало по триста — четыреста больных и раненых. Шатаясь от голода, профессор Эдуард Джозеф и его ассистенты делали больше двадцати операций в сутки; они работали двадцать четыре часа подряд, потом восемь часов спали и снова приступали к работе. Сигареты исчезли совсем.

Их не было даже у Шалтиэля — заядлого курильщика. Как-то его адъютант Иешурун Шифф нашел на улице бесценное сокровище — три окурка. Он прибежал к Шалтиэлю. Счастливые, они вытряхнули табак на бумагу и свернули одну самокрутку, которую курили по очереди.

Но при всем этом город старался поддерживать нормальную жизнь. Радиостанция "Кол Иерушалаим" ("Голос Иерусалима"), перебравшись с улицы Королевы Мелисанды в район Рехавии, регулярно вела передачи на иврите, по-арабски, по-английски и по-французски. Оркестр иерусалимского радио в составе тридцати музыкантов продолжал давать свои традиционные концерты по вторникам — правда, теперь он играл не в студии, а на улице перед зданием радиостанции, поскольку электрического тока на трансляцию музыкальных передач не хватало. Каждый, кто не боялся обстрела, мог прийти и послушать музыку. Если обстрел усиливался, оркестранты и слушатели переходили в коридор студии, и там концерт продолжался при свечах.