Над крышами Старого города одинаково звонко перекликались церковные колокола, гортанные призывы мулл с минаретов и звуки шофара в синагогах жителей Иерусалима постоянно призывали к молитве; для них все эти звуки были напоминанием о том, что Иерусалим — это всего лишь краткий привал в тех странствиях, что заканчиваются в глубокой пропасти, зияющей под восточными стенами города. Здесь, у подножия Масличной горы, лежала библейская долина Иосафата; сюда трубы Страшного Суда призовут дух всех людей, когда настанет конец света. В предвидении этого часа люди приезжали в Иерусалим не только того чтобы жить здесь, но и для того, чтобы здесь умереть, и под выбеленными солнцем каменными плитами в долине Иосафата спали вечным сном поколения христиан, евреев и мусульман: смерть в Иерусалиме дала им то, чего они тщетно добивались при жизни, — удовлетворение их притязаний на эту священную землю.

Помимо традиционного деления города на кварталы и районы, в последнее время добавилось еще деление на секторы.

Отчаявшись справиться с евреями, британские власти разделили весь город колючей проволокой на секторы, контролируемые войсками. Административные учреждения и главные оборонительные сооружения находились в центральном секторе.

Евреи Иерусалима прозвали этот сектор Бевинградом — по имени британского министра иностранных дел Эрнеста Бевина. Однако, невзирая на все границы и демаркационные линии, в эту ночь с 29 на 30 ноября 1947 года Иерусалим познал то благословение, которым его редко баловала судьба за последние тридцать лет, — единодушие. В домах, в кафе, в клубах жители Иерусалима — и арабы, и евреи — сгрудились вокруг радиоприемников и следили за каждым словом далекой дискуссии, от которой зависело будущее их города.

Супруги Халиди — Амбара и Сами — сидели перед камином в библиотеке своего дома. С тех пор, как они поженились, они сидели так почти каждый вечер. Амбара пристроилась за хрупким письменным столиком, за которым она когда-то — впервые в истории — перевела Гомера на арабский язык. Сами Халиди вытянулся в кресле у огня. В массивных шкафах красного дерева, расставленных вдоль стен, расположились книги в кожаных переплетах — безмолвные свидетели права супругов Халиди на их место в Иерусалиме. Здесь хранились древнейшие тексты ислама. С того дня, как в 638 году нашей эры Халид ибн эль Валид въехал в Святой город во главе отряда воинов — завоевателей халифа Омара, в Иерусалиме всегда жили представители семейства Халиди. Эта семья дала арабскому миру выдающихся ученых, педагогов и шейхов. Они были интеллектуальной закваской мусульманской общины Иерусалима. Их потомок Сами Халиди стал президентом Иерусалимского Арабского колледжа. Среди его студентов числились сыновья лавочников, отпрыски старейших арабских фамилий, наследники бедуинских шейхов — Сами Халиди собрал их всех в своем колледже, чтобы из этого человеческого сырья создать новое поколение лидеров палестинских арабов. Сейчас Сами Халиди напряженно вслушивался в каждое слово, доносившееся из радиоприемника, и озабоченно думал о том, что, быть может, скоро его студенты лишатся страны, к руководству которой он их готовил.

В своей маленькой квартирке неподалеку от Ворот Ирода тридцатишестилетний Хамэ Маджадж и его молодая жена пытались утолить горечь радионовостей разговором об убранстве уютного домика, который они построят весной в окрестностях Иерусалима. Всю осень они мечтали об этом домике, который обещал стать залогом счастья Хамэ Маджаджа. В раннем детстве Маджадж остался сиротой; он вырос застенчивым и нелюдимым; счастье он узнал лишь с тех пор, как три года назад к его столу в почтовом отделении подошла красивая девушка, искавшая работу. И он нашел должность для нее — сделал ее своей женой. Она подарила ему двоих детей. Хамэ как раз уплатил последний взнос за участок, на котором он собирался построить свой новый дом. Даже номер участка — тринадцатый, — казалось, предвещал удачу.

На камнях, которые должны были служить столами, слуги расстелили салфетки и расставили множество тарелочек с арабскими угощениями. Даже в этот роковой вечер вдова выдающегося арабского историка оставалась верна той роли, которую она играла уже двадцать лет, — роли лучшей хозяйки арабского Иерусалима. На каменной арке ворот ее дома были начертаны слова: "Войди и будь гостем!" Редко бывал в Иерусалиме почетный гость, который не прошел бы под этой аркой. По паркетным полам покоев госпожи Антониус ступали представители избранного общества многих стран мира: епископы и арабские принцы, ученые и генералы, поэты и политические деятели.

Желая отметить этот ноябрьский вечер жестом, достойным ее страстной привязанности к древним камням Иерусалима, Кэти повела своих гостей наверх, на квадратную крышу Аистовой Башни. Эта башня возвышалась в северо — восточном углу старинных иерусалимских стен, почти в том самом месте, где восемьсот лет назад арабы отбивали натиск крестоносцев, штурмовавших Иерусалим под предводительством Готфрида Бульонского.

В противоположном конце Иерусалима, в простом каменном доме на одной из улиц нового еврейского квартала, другая женщина нервно дымила сигаретой и чиркала карандашом на лежащем перед ней листе бумаги. Она тоже была известна своим гостеприимством, хотя и совсем другого рода. Салоном здесь служила кухня. Кофейник с крепким черным кофе никогда не снимался с плиты. Два поколения сионистов собирались в этой кухне, чтобы смеяться и спорить, ругаться и плакать, строить дерзкие планы и впадать в отчаяние. Хозяйка, подавая гостям кофе и пирожные, курила одну сигарету за другой. Эта женщина была матерью у колыбели нового поколения. Вечной еврейской мамой.

В сущности, она и жила ради того, чтобы наступил этот вечер.

Отец ее был в России плотником, и так как он славился своим мастерством, ему было дозволено поселиться в Киеве, за пределами черты оседлости. Привилегия эта мало что давала, разве что голод преследовал его несколько меньше, чем других его единоверцев. Пятеро из шести его детей умерли в младенчестве. В 1898 году родилась дочь, которую отец увез на иную землю обетованную — за океан. Там, на улицах американского города, собирая пожертвования в пользу жертв погромов, она нашла свою веру. Этой верой был сионизм.

Сионизму она посвятила всю себя.

И нынешний вечер был для нее апогеем ее жизни и борьбы, оправданием всего ее существования. Так важны были для нее эти минуты и так сильны охватившие ее чувства, что общительнейшая из женщин предпочла провести этот вечер в одиночестве. Не расставаясь с сигаретами и выпивая одну чашку кофе за другой, Голда Меир отмечала в своем блокноте каждый поданный в ООН голос, приближавший осуществление мечты всей ее жизни.

Неподалеку от дома Голды Меир тридцать наиболее рьяно разыскиваемых англичанами людей прильнули к старенькому радиоприемнику "Филипс", стоявшему в центре обеденного стола, посреди тарелок с яичницей, вместительных медных кофейников и водочных бутылок. Всего в нескольких стах метров от этой комнаты, обнесенный колючей проволокой, располагался штаб британской тайной полиции, которая уже два года безуспешно рыскала по всей Палестине, гоняясь за этими тридцатью.

Во главе стола сидел тот, кто собрал этих людей. Его череп украшали редкие волосы, могучая грудь колыхалась при каждом слове. Он был борцом в цирке, десятником на каменоломне, маклером по торговле произведениями искусства, журналистом и доктором философии. Однако отнюдь не эти разнообразные способности вызывали восхищение его товарищей и побуждали британскую полицию упорно его разыскивать. Ицхак Саде был духовным вождем Хаганы, подпольной армии евреев, и создателем ее ударных отрядов — Пальмаха.

Ицхак Саде сформировал Пальмах в соответствии со своими принципами. Это была армия, где не придавали значения мундирам и знакам различия, не знали муштры и чинопочитания; это была армия, где у старшего по званию была только одна привилегия — погибнуть раньше других.